GREAT EXPECTATIONS
© Перевод. М. Лорие, наследники, 2014
© ООО «Издательство АСТ», 2014
Глава I
Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть.
О том, что отец мой носил фамилию Пиррип, мне достоверно известно из надписи на его могильной плите, а также со слов моей сестры миссис Джо Гарджери, которая вышла замуж за кузнеца. Оттого, что я никогда не видел ни отца, ни матери, ни каких-либо их портретов (о фотографии в те времена и не слыхивали), первое представление о родителях странным образом связалось у меня с их могильными плитами. По форме букв на могиле отца я почему-то решил, что он был плотный и широкоплечий, смуглый, с черными курчавыми волосами. Надпись «А также Джорджиана, супруга вышереченного» вызывала в моем детском воображении образ матери – хилой веснушчатой женщины. Аккуратно расположенные в ряд возле их могилы пять узеньких каменных надгробий, каждое фута в полтора длиной, под которыми покоились пять моих маленьких братцев, рано отказавшихся от попыток уцелеть во всеобщей борьбе, породили во мне твердую уверенность, что все они появились на свет, лежа навзничь и спрятав руки в карманы штанишек, откуда и не вынимали их за все время своего пребывания на земле.
Мы жили в болотистом крае близ большой реки, в двадцати милях от ее впадения в море. Вероятно, свое первое сознательное впечатление от окружающего меня широкого мира я получил в один памятный зимний день, уже под вечер. Именно тогда мне впервые стало ясно, что это унылое место, обнесенное оградой и густо заросшее крапивой, – кладбище; что Филип Пиррип, житель сего прихода, а также Джорджиана, супруга вышереченного, умерли и похоронены; что малолетние сыновья их, младенцы Александер, Бартоломью, Абраам, Тобиас и Роджер, тоже умерли и похоронены; что плоская темная даль за оградой, вся изрезанная дамбами, плотинами и шлюзами, среди которых кое-где пасется скот, – это болота; что замыкающая их свинцовая полоска – река; далекое логово, где родится свирепый ветер, – море; а маленькое дрожащее существо, что затерялось среди всего этого и плачет от страха, – Пип.
– А ну, замолчи! – раздался грозный окрик, и среди могил, возле паперти, внезапно вырос человек. – Не ори, чертенок, не то я тебе горло перережу!
Страшный человек в грубой серой одежде, с тяжелой цепью на ноге! Человек без шапки, в разбитых башмаках, голова обвязана какой-то тряпкой. Человек, который, как видно, мок в воде и полз по грязи, сбивал и ранил себе ноги о камни, которого жгла крапива и рвал терновник! Он хромал и трясся, таращил глаза и хрипел и вдруг, громко стуча зубами, схватил меня за подбородок.
– Ой, не режьте меня, сэр! – в ужасе взмолился я. – Пожалуйста, сэр, не надо!
– Как тебя звать? – спросил человек. – Ну, живо!
– Пип, сэр.
– Как, как? – переспросил человек, сверля меня глазами. – Повтори.
Пип, сэр.
– Где ты живешь? – спросил человек. – Покажи!
Я указал пальцем туда, где на плоской прибрежной низине, в доброй миле от церкви, приютилась среди ольхи и ветел наша деревня.
Посмотрев на меня с минуту, человек перевернул меня вниз головой и вытряс мои карманы. В них ничего не было, кроме куска хлеба. Когда церковь стала на место, – а он 6ыл до того ловкий и сильный, что разом опрокинул ее вверх тормашками, так что колокольня очутилась у меня под ногами, – так вот, когда церковь стала на место, оказалось, что я сижу на высоком могильном камне, а он пожирает мой хлеб.
– Ух ты, щенок, – сказал человек, облизываясь. – Надо же, какие толстые щеки!
Возможно, что они и правда были толстые, хотя я в ту пору был невелик для своих лет и не отличался крепким сложением.
– Так бы вот и съел их, – сказал человек и яростно мотнул головой, – а может, черт подери, я и взаправду их съем.
Я очень серьезно его попросил не делать этого и крепче ухватился за могильный камень, на который он меня посадил, – отчасти для того, чтобы не свалиться, отчасти для того, чтобы сдержать слезы.
– Слышь ты, – сказал человек. – Где твоя мать?
– Здесь, сэр, – сказал я.
Он вздрогнул и кинулся было бежать, потом, остановившись, оглянулся через плечо.
– Вот здесь, сэр, – робко пояснил я. – «Также Джорджиана». Это моя мать.
– А-а, – сказал он, возвращаясь. – А это, рядом с матерью, твой отец?
– Да, сэр, – сказал я. – Он тоже здесь: «Житель сего прихода».
– Так, – протянул он и помолчал. – С кем же ты живешь, или, вернее сказать, с кем жил, потому что я не решил еще, оставить тебя в живых или нет.
– С сестрой, сэр. Миссис Джо Гарджери. Она жена кузнеца, сэр.
– Кузнеца, говоришь? – переспросил он. И посмотрел на свою ногу.
Он несколько раз переводил хмурый взгляд со своей ноги на меня и обратно, потом подошел ко мне вплотную, взял за плечи и запрокинул назад сколько мог дальше, так что его глаза испытующе глядели на меня сверху вниз, а мои растерянно глядели на него снизу вверх.
– Теперь слушай меня, – сказал он, – и помни, что я еще не решил, оставить тебя в живых или нет. Что такое подпилок, ты знаешь?
– Да, сэр.
– А что такое жратва, знаешь?
– Да, сэр.
После каждого вопроса он легонько встряхивал меня, чтобы я лучше чувствовал грозящую мне опасность и полную свою беспомощность.
– Ты мне достанешь подпилок. – Он тряхнул меня. – И достанешь жратвы. – Он снова тряхнул меня. – И принесешь все сюда. – Он снова тряхнул меня. – Не то я вырву у тебя сердце с печенкой. – Он снова тряхнул меня.
Я был до смерти перепуган, и голова у меня так кружилась, что я вцепился в него обеими руками и сказал:
– Пожалуйста, сэр, не трясите меня, тогда меня, может, не будет тошнить и я лучше пойму.
Он так запрокинул меня назад, что церковь перескочила через свою флюгарку. Потом выпрямил одним рывком и, все еще держа за плечи, заговорил страшнее прежнего:
– Завтра чуть свет ты принесешь мне подпилок и жратвы. Вон туда, к старой батарее. Если принесешь, и никому ни слова не скажешь, и виду не подашь, что встретил меня или кого другого, тогда, так и быть, живи. А не принесешь или отступишь от моих слов хоть вот на столько, тогда вырвут у тебя сердце с печенкой, зажарят и съедят. И ты не думай, что мне некому помочь. У меня тут спрятан один приятель, так я по сравнению с ним просто ангел. Этот мой приятель слышит все, что я тебе говорю. У этого моего приятеля свой секрет есть, как добраться до мальчишки, и до сердца его, и до печенки. Мальчишке от него не спрятаться, пусть лучше и не пробует. Мальчишка и дверь запрет, и в постель залезет, и с головой одеялом укроется, и будет думать, что вот, мол, ему тепло и хорошо и никто его не тронет, а мой приятель тихонько к нему подберется, да и зарежет!.. Мне и сейчас-то знаешь как трудно сделать, чтобы он на тебя не бросился. Я его еле держу, до того ему не терпится тебя сцапать. Ну, что ты теперь скажешь?
Я сказал, что достану ему подпилок, и еды достану, сколько найдется, и принесу на батарею, рано утром.
– Повтори за мной: «Разрази меня Бог, если вру», – сказал человек.
Я повторил, и он снял меня с камня.
– А теперь, – сказал он, – не забудь, что обещал, и про того моего приятеля не забудь, и беги домой.
– П-покойной ночи, сэр, – пролепетал я.
– Покойной! – сказал он, окидывая взглядом холодную мокрую равнину. – Где уж тут! В лягушку бы, что ли, превратиться. Либо в угря.
Он крепко обхватил обеими руками свое дрожащее тело, словно опасаясь, что оно развалится, и заковылял к низкой церковной ограде. Он продирался сквозь крапиву, сквозь репейник, окаймлявший зеленые холмики, а детскому моему воображению представлялось, что он увертывается от мертвецов, которые бесшумно протягивают руки из могил, чтобы схватить его и утащить к себе, под землю.
Он дошел до низкой церковной ограды, тяжело перелез через нее, – видно было, что ноги у него затекли и онемели, – а потом оглянулся на меня. Тогда я повернул к дому и пустился наутек. Но, пробежав немного, я оглянулся: он шел к реке, все так же обхватив себя за плечи и осторожно ступая сбитыми ногами между камней, набросанных на болотах, чтобы можно было проходить по ним после затяжных дождей или во время прилива.
Я смотрел ему вслед, болота тянулись передо мною длинной черной полосой; и река за ними тоже тянулась полосой, только поуже и посветлее; а в небе длинные кроваво-красные полосы перемежались с густо-черными. На берегу реки глаз мой едва различал единственные во всем ландшафте два черных предмета, устремленных вверх: маяк, по которому держали курс корабли, – очень безобразный, если подойти к нему поближе, словно бочка, надетая на шест; и виселицу с обрывками цепей, на которой некогда был повешен пират. Человек ковылял прямо к виселице, словно тот самый пират воскрес из мертвых и, прогулявшись, теперь возвращался, чтобы снова прицепить себя на старое место. Мысль эта привела меня в содрогание; заметив, что коровы подняли головы и задумчиво смотрят ему вслед, я спросил себя, не кажется ли им то же самое. Я огляделся, ища глазами кровожадного приятеля моего незнакомца, но ничего подозрительного не обнаружил. Однако страх снова овладел мною, и я, уже не останавливаясь больше, побежал домой.
Глава II
Моя сестра миссис Джо Гарджери была меня старше более чем на двадцать лет и заслужила уважение в собственных глазах и в глазах соседей тем, что воспитала меня «своими руками». Поскольку мне пришлось самому додумываться до смысла этого выражения и поскольку я знал, что рука у нее тяжелая и жесткая и что ей ничего не стоит поднять ее не только на меня, но и на своего мужа, я считал, что нас с Джо Гарджери обоих воспитали «своими руками».
Моя сестра была далеко не красавица; поэтому у меня создалось впечатление, что она и женила на себе Джо Гарджери своими руками. У Джо Гарджери, светловолосого великана, льняные кудри обрамляли чистое лицо, а голубые глаза были до того светлые, как будто их синева нечаянно перемешалась с их же белками. Это был золотой человек, тихий, мягкий, смирный, покладистый, простоватый, Геркулес и по силе своей и по слабости.
У моей сестры, миссис Джо, черноволосой и черноглазой, кожа на лице была такая красная, что я порою задавал себе вопрос: уж не моется ли она теркой вместо мыла? Была она рослая, костлявая и почти всегда ходила в толстом переднике с лямками на спине и квадратным нагрудником вроде панциря, сплошь утыканным иголками и булавками. То, что она постоянно носила передник, она ставила себе в великую заслугу и вечно попрекала этим Джо. Я, впрочем, не вижу, зачем ей вообще нужно было носить передник или почему, раз уж она его носила, ей нельзя было ни на минуту с ним расстаться.
Кузница Джо примыкала к нашему дому, а дом был деревянный, как и многие другие, – вернее, как почти все дома в нашей местности в то время. Когда я прибежал домой с кладбища, кузница была закрыта и Джо сидел один в кухне. Так как мы с Джо были товарищами по несчастью и у нас не было секретов друг от друга, он и тут шепнул мне кое-что, едва я, приподняв щеколду и заглянув в щелку, увидел его в углу у очага, как раз против двери.
– Миссис Джо раз двенадцать, не меньше, выходила тебя искать, Пип. Сейчас опять пошла, как раз будет чертова дюжина.
– Ой, правда?
– Правда, Пип, – сказал Джо. – И хуже того, она Щекотун с собой захватила.
Услышав эту печальную весть, я совсем упал духом и, глядя в огонь, стал крутить единственную пуговицу на своей жилетке. Щекотун – это была трость с навощенным концом, до блеска отполированная частым щекотанием моей спины.
– Она тут сидела, – сказал Джо, – а потом как вскочит, да как схватит Щекотун, да и побежала лютовать на улицу. Вот так-то, – сказал Джо, глядя в огонь и помешивая угли просунутой через решетку кочергой. – Взяла да и побежала, Пип.
– Она давно ушла, Джо? – Я всегда видел в нем равного себе, такого же ребенка, только побольше ростом.
Джо взглянул на стенные часы.
– Да наверно уже минут пять как лютует. Ого, идет! Прячься за дверь, дружок, да завесься полотенцем.
Я послушался его совета. Моя сестра миссис Джо распахнула дверь и, почувствовав, что она не отворяется до конца, немедленно угадала причину и стала ее обследовать с помощью Щекотуна. Кончилось тем, что она швырнула мною в Джо, – в семейном обиходе я нередко служил ей метательным снарядом, – а тот, всегда готовый принять меня на любых условиях, спокойно усадил меня в уголок и загородил своим огромным коленом.
– Где тебя носило, постреленок? – сказала миссис Джо, топнув ногой. – Сейчас же говори, где ты шатался, пока я тут места себе не находила от беспокойства да страха, а не то выволоку тебя из угла, будь вас тут хоть полсотни Пипов и целая сотня Гарджери.
– Я только ходил на кладбище, – сказал я, плача и потирая побитые места.
– На кладбище! – повторила сестра. – Кабы не я, ты бы давно был на кладбище. Кто тебя воспитал своими руками?
– Вы, – сказал я.
– А для чего это мне понадобилось, скажи на милость? – продолжала сестра.
Я всхлипнул:
– Не знаю.
– Ну и я не знаю, – сказала сестра. – В другой раз ни за что бы не стала. Это-то я знаю наверняка. С тех пор как ты родился, я вот этот передник, можно сказать, никогда не снимала. Мало мне горя, что я кузнецова жена (да притом муж-то Гарджери), так нет, изволь еще тебе быть матерью!
Но я уже не прислушивался к ее словам. Я уныло смотрел на огонь, и в злобно мерцающих углях передо мной вставали болота, беглец с тяжелой цепью на ноге, его таинственный приятель, подпилок, жратва и связывавшая меня страшная клятва обворовать родной дом.
– Н-да! – сказала миссис Джо, водворяя Щекотун на место. – Кладбище! Легко вам говорить «кладбище»! – Один из нас, кстати сказать, не произнес ни слова. – Скоро я по вашей милости сама попаду на кладбище, и хороши вы, голубчики, будете без меня! Нечего сказать, славная парочка!
Воспользовавшись тем, что она стала накрывать на стол к чаю, Джо заглянул через свое колено ко мне в уголок, словно прикидывая в уме, какая из нас получится парочка, в случае если осуществится это мрачное пророчество. Потом он выпрямился и, как обычно бывало во время домашних бурь, стал молча следить за миссис Джо своими голубыми глазами, правой рукой теребя свои русые кудри и бакены.
У моей сестры был особый, весьма решительный способ готовить нам хлеб с маслом. Левой рукой она крепко прижимала ковригу к нагруднику, откуда в нее иногда впивалась иголка или булавка, которая затем попадала нам в рот. Потом брала на нож масла (не слишком много) и размазывала его по хлебу, как аптекарь готовит горчичник, проворно поворачивая нож то одной, то другой стороной, аккуратно подправляя и обирая масло у корки. Наконец, ловко отерев нож о край горчичника, она отпиливала от ковриги толстый ломоть, рассекала его пополам и одну половину давала Джо, а другую мне.
В тот вечер я не посмел съесть свою порцию, хоть и был голоден. Нужно было приберечь что-нибудь для моего страшного знакомца и его еще более страшного приятеля. Я знал, что миссис Джо придерживается строжайшей экономии в хозяйстве и что моя попытка стащить у нее что-нибудь может окончиться ничем. Поэтому я решил на всякий случай спустить свой хлеб в штанину.
Оказалось, что отвага для выполнения этого замысла требуется почти сверхчеловеческая. Словно мне предстояло спрыгнуть с крыши высокого дома или броситься в глубокий пруд. И еще больше затруднял мою задачу ничего не подозревавший Джо. Оттого что мы, как я уже упоминал, были товарищами по несчастью и в своем роде заговорщиками и оттого что он по доброте своей всегда рад был меня позабавить, мы завели обычай – сравнивать, кто быстрее съест хлеб: за ужином мы украдкой показывали друг другу свои надкусанные ломти, а потом старались еще пуще. В тот вечер Джо несколько раз вызывал меня на это дружеское состязание, показывая мне свой быстро убывающий ломоть; но всякий раз он убеждался, что я держу свою желтую кружку с чаем на одном колене, а на другом лежит мой хлеб с маслом, даже не початый. Наконец, собравшись с духом, я решил, что больше медлить нельзя и что будет лучше, если неизбежное свершится самым естественным при данных обстоятельствах образом. Я улучил минуту, когда Джо отвернулся от меня, и спустил хлеб в штанину.
Джо явно огорчился, вообразив, что я потерял аппетит, и рассеянно откусил от своего хлеба кусок, который, казалось, не доставил ему никакого удовольствия. Он гораздо дольше обычного жевал его, что-то при этом обдумывая, и наконец проглотил, как пилюлю. Потом, нагнув голову набок, чтобы получше примериться к следующему куску, он невзначай поглядел на меня и увидел, что мой хлеб исчез.
Изумление и ужас, изобразившиеся на лице Джо, когда он, не успев донести ломоть до рта, впился в меня глазами, не ускользнули от внимания моей сестры.
– Что там еще случилось? – сварливо спросила она, отставляя свою чашку.
– Ну, знаешь ли! – пробормотал Джо, укоризненно качая головой. – Пип, дружок, ты себе этак и повредить можешь. Он где-нибудь застрянет. Ты ведь не прожевал его, Пип.
– Что еще случилось? – повторила сестра, повысив голос.
– Я тебе советую, Пип, – продолжал ошеломленный Джо, – ты покашляй, может, хоть немножко да выскочит. Ты не смотри, что это некрасиво, ведь здоровье-то важнее.
Тут сестра моя совсем взбеленилась. Она налетела на Джо, схватила его за бакенбарды и стала колотить головой об стену, а я виновато взирал на это из своего угла.
– Теперь ты, может быть, скажешь мне, что случилось, боров ты пучеглазый, – выговорила она, переводя дух.
Джо рассеянно посмотрел на нее, потом так же рассеянно откусил от своего ломтя и опять уставился на меня.
– Ты ведь знаешь, Пип, – торжественно произнес он, засунув хлеб за щеку и таким таинственным тоном, словно, кроме нас, в комнате никого не было, – мы с тобой друзья, и не стал бы я никогда тебя выдавать. Но чтобы так… – он отодвинул свой стул, посмотрел на пол, потом опять перевел глаза на меня, – чтобы враз проглотить целый ломоть…
– Опять глотает не прожевав? – крикнула сестра.
– Ты пойми, дружок, – сказал Джо, глядя не на миссис Джо, а на меня и все еще держа свой кусок за щекой, – я в твоем возрасте и сам так озорничал и много мальчишек видел, которые этакие штуки выкидывали; но такого я сроду не запомню, Пип, и счастье еще, что ты жив остался.
Сестра коршуном налетела на меня и за волосы вытащила из угла, ограничившись зловещими словами: «Открой рот».
В те дни какой-то злодей-доктор воскресил репутацию дегтярной воды как лучшего средства от всех болезней, и миссис Джо всегда держала ее про запас на полке буфета, твердо веря, что ее лечебные свойства вполне соответствуют тошнотворному вкусу. Этот целительный эликсир давали мне в таких количествах, что, боюсь, порою от меня несло дегтем, как от нового забора. В тот вечер, ввиду серьезности заболевания, дегтярной воды потребовалась целая пинта, каковую в меня и влили, для чего миссис Джо зажала мою голову под мышкой, словно в тисках, Джо отделался половинной дозой, которую его, однако, заставили проглотить (к великому его расстройству, – он размышлял о чем-то у огня, медленно дожевывая хлеб), потому что его «схватило». Судя по собственному опыту, могу предположить, что схватило его не до приема лекарства, а после.
Укоры совести тяжелы и для взрослого и для ребенка: когда же у ребенка к одному тайному бремени прибавляется еще и другое, спрятанное в штанине, это – могу засвидетельствовать – поистине суровое испытание. От греховной мысли, что я намерен обокрасть миссис Джо (что я намерен обокрасть самого Джо, мне и в голову не приходило, потому что я никогда не считал его хозяином в доме), а также от необходимости и сидя и на ходу все время придерживать рукою хлеб, я едва не лишился рассудка. А когда угли в очаге разгорались и вспыхивали от ветра, налетавшего с болот, мне чудился за дверью голос человека с цепью на ноге, который связал меня страшной клятвой и теперь говорил, что не может и не хочет голодать до утра, а подавай ему есть сейчас же. Беспокоил меня и его приятель, так жаждавший моей крови, – а вдруг у него не хватит терпения, или же он по ошибке решит, что может угоститься моим сердцем и печенкой не завтра, а уже сегодня. Да, если у кого-нибудь волосы вставали дыбом от ужаса, так, наверно, у меня в тот вечер. Но, может, это только так говорится?
Дело было в сочельник, и меня заставили от семи до восьми, по часам, месить скалкой рождественский пудинг. Я попробовал месить с грузом на ноге (при этом лишний раз вспомнив про груз на ноге того человека), но от каждого моего движения хлеб неудержимо стремился выскочить наружу. К счастью, мне удалось под каким-то предлогом ускользнуть из кухни и спрятать его у себя в каморке под крышей.
– Что это? – спросил я, когда, покончив с пудингом, сел у огня погреться, пока меня не погнали спать. – Это пушка стреляет, Джо?
– Угу, – ответил Джо. – Опять арестант дал тягу.
– Что ты сказал, Джо?
Миссис Джо, всегда предпочитавшая сама давать объяснения, отчеканила: «Сбежал. Утек», – так же безапелляционно, как поила меня дегтярной водой.
Видя, что миссис Джо снова склонилась над своим рукоделием, я беззвучно, одними губами, спросил у Джо: «Что такое арестант?», а он, тоже одними губами, произнес в ответ длинную фразу, из которой я разобрал только одно слово – Пип.
Филип Пиррип или Пип живёт в болотистой местности со старшей сестрой – миссис Джо Гарджери, женой кузнеца. Она заправляет всем в доме, в том числе, и своим мужем.
В сочельник мальчик встречает на кладбище беглого арестанта, который приказывает ему принести еду. Утром Пип ворует припасы из кладовой и относит их каторжнику. На рождественский обед к семейству Гарджери приходят псаломщик Уопсл, колесник Хабл с женой и дядя Джо – мистер Памблчук. Обед прерывается приходом солдат, ищущих беглого арестанта. Пип с Джо принимают участие в облаве. Пойманный каторжник выгораживает Пипа, говоря, что это он украл еду у кузнеца.
С подачи Памблчука Пипа отправляют к мисс Хэвишем. Последняя оказывается старой леди в пожелтевшем от времени подвенечном платье. Мисс Хэвишем заставляет Пипа играть в карты с Эстеллой – гордой, красивой девочкой его возраста. Презрительное отношение Эстеллы вызывает у Пипа слёзы. После знакомства с миссис Хэвишем он решает «выбиться в люди».
В трактире «Три весёлые матроса», куда Пип заходит за Джо, мальчик встречает каторжника, который передаёт ему по просьбе сокамерника шиллинг, завёрнутый в два фунта.
У мисс Хэвишем Пип проводит 8-9 месяцев. Он дерётся с мальчиком своих лет, получает поцелуй от Эстеллы, катает мисс Хэвишем в садовом кресле по дому. Узнав, что Пип хочет быть кузнецом, старая леди передаёт Джо 25 гиней и отправляет мальчика в подмастерья. После обучения у мисс Хэвишем Пип начинается стыдится родного дома и кузнечного занятия.
На миссис Джо нападают. Вследствие сильного удара по голове она остаётся прикованной к кровати. О ней заботится Бидди, переехавшая в семью кузнеца после смерти двоюродной бабушки Уопсла. В один из вечеров Пип признаётся Бидди в том, что хочет стать джентльменом.
Лондонский стряпчий Джеггерс извещает Пипа о том, что тот станет владельцем изрядного состояния. Он получит деньги и образование только в том случае, если оставит за собой фамилию Пип и никогда не будет выяснять, кто является его благодетелем. В качестве наставника для Пипа выбирают мистер Мэтью Покета.
Получив деньги, Пип начинает меняться. Портной и мистер Памблчук лебезят перед ним. Мальчик отдаляется от Джо и Бидди.
Через неделю Пип отправляется в Лондон. Клер Уэммик провожает Пипа к мистеру Покету-младшему, который оказывается тем мальчиком, с которым главный герой когда-то дрался в саду миссис Хэвишем. Герберт Покет рассказывает Пипу о том, как мисс Хэвишем оказалась брошенной в день свадьбы.
Главный герой постоянно живёт и учится в Хэммерсмите – у отца Герберта. Он близко сходится с клерком Уэммиком, который за пределами конторы является добрым и честным человеком.
В Лондоне Пипа навещает Джо и ставит его в известность о приезде Эстеллы. Перед отъездом в родной город Пип сталкивается на улице с каторжниками. Один из них – человек, давший ему когда-то два фунта.
Эстелла стала прекрасной дамой. Она признаётся Пипу в своём бессердечии и говорит, что никогда никого не любила.
Пип рассказывает Герберту о своих чувствах к Эстелле. Вместе с другом Пип записывается в члены клуба «Зяблики в Роще» и начинает сорить деньгами. Молодые люди погружаются в долги.
Умирает сестра Пипа. Похороны напоминают молодому человеку фарс.
В день совершеннолетия Пип получает 500 фунтов и узнаёт, что именно столько он сможет проживать в год. С помощью Уэммика Пип устраивает будущее Герберта, заплатив купцу Кларрикеру за то, чтобы последний взял его к себе в компаньоны.
В очередной из визитов к мисс Хэвишем, Пип наблюдает сцену ссоры старой леди и Эстеллы. Мисс Хэвишем хочет получить от девушки любовь к себе, на которую Эстелла не способна.
В Лондоне Пип ссорится с Бентли Драмлом – бывшим «одноклассником», решившим выпить в клубе за здоровье Эстеллы.
В 23 года Пип узнаёт, что обязан своим образованием и состоянием беглому каторжнику, которого он пожалел в детстве. Молодой человек погружается в шоковое состояние.
Каторжник Абель Мэгвич отбыл свой срок в Америке, но возвращение в Англию грозит ему смертной казнью. Пип испытывает к нему непреодолимое отвращение, но всё же пытается помочь обосноваться в Лондоне. Герберта посвящают в тайну наследства Пипа.
Мэгвич рассказывает Пипу и Герберту историю своей жизни. Абель был знаком с Компенсоном и Артуром. Компенсон – мужчина, который бросил мисс Хэвишем. Мэгвич и Компенсон были вместе осуждены за мошенничество, но последний всю вину свалил на необразованного каторжника и получил гораздо меньший срок.
Пип узнаёт о помолвке Эстеллы и Драмла. Герберт по совету Уэммика прячет Мэгвича в доме, который снимает его невеста Клара с отцом-инвалидом.
На ужине у мистера Джеггерса Пип видит в экономке адвоката Молли явное сходство с Эстеллой. Молодой человек решает, что Молли – мать девушки. Уэммик рассказывает ему о том, что Молли судили за убийство и Джеггерс добился для неё оправдания.
Мисс Хэвишем даёт Пипу 900 фунтов для устройства судьбы Герберта. Зайдя попрощаться, Пип видит, как старая леди начинает гореть. Он спасает её от смерти, но она умирает спустя время от ожогов.
Из рассказа Провиса Герберту Пип понимает, что Мэгвич – отец Эстеллы. Мистер Джеггер подтверждает версию Пипа.
Бывший подмастерье Джо – Орлик – заманивает Пипа на болота с тем, чтобы убить. Герберт спасает его.
Спланированное Пипом и Гербертом бегство Мэгвича заканчивается арестом последнего и смертью Компенсона, выдавшего бывшего подельника властям. Суд приговаривает Мэгвича к смерти. В последний месяц жизни Пип каждый день навещает его в тюрьме. Перед смертью Мэгвич узнаёт, что его дочь жива.
Совсем недавно, полусидя-полулёжа, ночью, я перевернул последние страницы «Больших надежд» Чарльза Диккенса. После этого сон довольно долго отказывался меня посетить. Мои мысли блуждали во тьме, всё возвращаясь и возвращаясь к главным героям романа, как к живым людям. Потому что автор действительно оживил их на своих страницах. Где-то я читал, что Диккенс знает всю историю, всю жизнь каждого своего героя, даже второстепенного. Наверно, это и делает их такими реальными.
Начиная свой путь по страницам произведения, я сразу был пленён тонким, немного грустным, но вместе с этим живым и таким простым юмором Диккенса. Очень точно прописанные детские представления мальчика о жизни, о незнакомых словах, окружающих предметах вызывают добрую, нежную, хотя и немного печальную улыбку. Но герой довольно быстро взрослеет и вместе с этим юмора становится всё меньше, улыбаться хочется всё реже.
Меня всё ещё преследует эта серая, мрачная атмосфера болот, на которых Пипу суждено встретиться с каторжником. Я думаю, автор опять же не случайно выбрал для отца героя такое забавное имя Филипп Пиррип, из которой маленький мальчик мог выговорить только «Пип», как его и прозвали. Вышеупомянутая встреча и привела к череде удивительных событий, полностью переменивших жизнь мальчика. В первый момент знакомства с каторжником по имени Абель Мэгвич у меня возникло отвращение и неприязнь к этому грубому, жестокому преступнику в грязных лохмотьях и кандалах. Думаю, Диккенс именно на это и рассчитывал. Действительно, какое ещё чувство можно испытывать к сбежавшему арестанту. Маленький Пип же испытывает огромный страх перед этим человеком. Но вместе с тем, проникается к нему жалостью, когда видит с каким животным аппетитом тот набрасывается на принесённую мальчиком еду, с каким трудом он двигается и кашляет. Это первое знакомство на очень долгое время оставило след в памяти Пипа. Для меня так и осталось загадкой, только ли из страха он пошёл на страшный для себя риск и помог каторжнику, или всё же в его душе изначально была ещё и жалость к этому человеку. Возможно, и сам автор не до конца уяснил это для себя. Стал ли Пип набирать из кладовой побольше и повкуснее? Или почему Джо соглашается с Пипом, когда тот говорит, что не хотел бы, чтобы арестанта поймали? На этом моменте мы надолго прощаемся с Мэгвичем и кажется, что ничто не предвещает его возвращение на страницы романа, если не считать деньги, переданные им Пипу в знак благодарности через своего знакомого.
Почему же произведение называется «Большие надежды»? Это вскоре становится ясно. После знакомства с домом мисс Хэвишем и Эстеллой у Пипа появляются совершенно другие ориентиры в жизни. До этого момента он считает, что жизнь так и должна идти, как идёт. Взбалмошная старшая сестра, неизменно вызывающая отвращение своей циничностью, грубостью и властностью, воспитывает мальчика «своими руками», как неоднократно напоминает нам автор. Причём это выражение воспринимается Пипом в прямом смысле, потому что эти самые руки охаживают его каждый день то по голове, то по спине, то по рукам, сопровождая гневные, сумасшедшие тирады о том, что лучше бы мальчишка умер. Единственным утешителем Пипа и самым верным его другом жизни является Джо. Этот простоватый, неуклюжий малый с чистой и открытой душой, которого с первых же страниц нельзя не полюбить. Возможно, он необразован, зачастую не умеет выразить свои мысли, но он почти единственный, кто любит мальчика. Удивительно, что все без исключения родственники и знакомые семьи относятся к Пипу не лучше, чем сестра, обвиняя его в неблагодарности и неповиновении. Такой контраст между Памблчуком и Джо сразу даёт наглядную картину характеров и нравов, которые в то время уживались во многих жителях провинции и одновременно оживляет героев.
Вскоре на горизонте появляется ещё одно интересное лицо. Это мистер Джеггерс. Профессиональный адвокат, знающий своё дело и придирающийся к каждому слову, он поначалу напомнил мне одного из институтских преподавателей. Но через некоторое время я понял, что он совсем не такой, а, в сущности, хороший человек, привыкший не доверять чьим-то словам, общим фразам, но доверять только фактам. От начала и до конца он остаётся нейтральным, не высказывая своего мнения по какому-либо поводу. Это то, что делает с человеком буржуазное общество – бесчувственное, расчетливое, холодное существо. Но как раз этот человек и является связующим звеном всего романа. Только он знает благодетеля Пипа, только он знает, кто такая мать Эстеллы и
Спойлер (раскрытие сюжета)
каким образом связаны каторжник со знатной дамой
Но эти тайны открываются только под конец. А пока мальчик, а вернее, уже юноша, не знает, кому обязан своим надеждами. Конечно, он почти уверен в мисс Хэвишем, как и в том, что Эстелла предназначена ему, но автор даёт понять читателю через слова Джеггерса о том, что можно доверять лишь фактам.
Возможно, преданность дружбы, дружеская любовь в романе несколько преувеличена, так как в жизни я никогда не встречал такого, но, может, я и ошибаюсь. Так или иначе, темой любви и дружбы пропитано всё произведение Диккенса. Для меня идеалом этой любви стали Герберт и Джо. Два абсолютно разных человека: один из бедного слоя населения, другой – лондонский джентельмен, хоть и не очень богатый. Они оба преданы Пипу до самого конца. Герберт – открытый, честный молодой человек, которого совершенно не интересует своя родословная, для которого деньги не так важны, как близкие люди. Зная о происхождении Пипа, он всё равно становится ему другом, помогает выйти из всех трудных ситуаций, научиться ориентироваться в высшем обществе. Даже когда он узнаёт о подлинном благодетеле друга, «бледный молодой джентельмен» не отворачивается, а помогает. Джо – немного другой тип друга. Он знает Пипа с детства, он любит его, как отец, как старший брат, но в то же время является ему другом. «Мы же с тобой друзья, Пип». Невыносимо больно было видеть то, как неблагодарно, как подло поступает с ним Пип, когда попадает в водоворот высшего лондонского общества. Он стесняется его, стесняется знакомства с ним, обижает его. Но Джо понимает, он далеко не так глуп, как Памблчук или родственники леди Хэвишем. Он всё понимает и прощает своему маленькому другу. И эта преданность и доброта только ещё больше убивают и растаптывают, потому что, кажется, за такое простить нельзя («Джо, не убивай меня своей добротой!»). Джо – это тот идеал человеческой души, сильный и непоколебимый, к которому всю жизнь стремился сам Диккенс, как он признавался своему молодому поклоннику Ф. М. Достоевскому при встрече в Лондоне.
Но кузнец – не единственный, кто так дорожит Пипом. В начале конца появляется
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
наш старый знакомый каторжник, про которого уже успеваешь порядком забыть
Это появление и ознаменовывает последнюю часть книги. Сначала Пип испытывает отвращение и неприязнь к своему благотетелю, даже когда узнаёт, что именно ему он обязан своими переменами в жизни. Большие надежды героя разом рушатся, разлетаются на мелкие осколки, потому что он понимает, что Эстела никогда не была предназначена ему, никогда не будет его и никогда не полюбит, потому что он чувствует, что больше не может жить на деньги преступника. Но всё же когда старик с такой любовью протягивает к нему руки, с такой благодарностью смотрит в глаза, кем бы он ни был, он начинает вызывать симпатию и сочувствие. Я не мог смириться с тем, что Пип гнушается его, почему он так ему неприятен. Но мальчик, кажется, и сам этого не понимает. Да, в этот момент он как будто снова становится мальчиком, который не знает, что ему делать и как ему жить.
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Всё становится на свои места, когда Мегвич рассказывает свою историю. Тогда ты начинаешь понимать, почему этот персонаж так трогает за душу, несмотря на то, что он преступник. Не сам он стал таким. Таким его сделали жёсткие законы и правила, бесчувственное английское общество, презирающее бедность и не дающее никаких шансов выжить легальным путём. У него есть только одна цель в жизни – Пип. Сделать для него всё, сделать его «настоящим джентельменом», бросить вызов аристократическому обществу. Жалость к этому человеку, прожившему большую часть своей жизни в тюрьмах и на каторге, пронизывает весь финал романа. Невозможно не сострадать ему, невозможно не улыбаться с горечью при его наивных надеждах сделать из Пипа джентельмена.
Но он не одинок в своём стремлении отомстить, в своём почти бездумном желании доказать что-то. Мисс Хевишем – как его двойник в женском обличии взращивает Эстелу на погибель всем мужчинам, чтобы отомстить им за всё зло, за боль, которую ей когда-то причинили. В своём страстном и слепом стремлении она не видит, во что превращает девушку, заменяя её сердце куском льда. И первым и самым пострадавшем мужчиной оказывается Пип. Только когда мисс Хэвишем видит в его признании Эстеле те же чувства, ту же боль, ту же горечь, что испытывала она сама когда-то, тогда её пронизывает сознание того, что она натворила. От этого сознания она постепенно и угасает после того, как просит у Пипа прощения за всё зло, что она причинила и ему, и Эстелле.
Это роман не только о печальной судьбе мальчика из семьи кузнеца. Это не только детективная загадочная история. Это история о человеке. И о том, что делает с ним буржуазное общество. О всесокрушающей силе доброты. О человечности и сочувствии, что ещё продолжают жить в людях – как простых, так и образованных.
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Раздвоение личности Уэммика
И духовная сила Джо и Бидди – наглядный тому пример. Это роман о переплетении судеб совершенно разных людей. О непомерной силе дружбы и сострадания. В аннотациях к некоторым экранизациям этого романа пишут, что это история любви. Возможно. Но не любви Пипа к Эстелле, а шире. Любви человека к человеку.
Оценка: 10
Что ж, в очередной раз мне остаётся только тихо восхищаться мастерством Диккенса. Честное слово, это просто какое-то волшебство. Тут нет ни стилистических красивостей, ни лихо закрученной интриги, ни хитрых постмодернистских вывертов. Слегка наивное повествование, предсказуемый сюжет, лёгкий налёт назидательности. Но при всём этом романы Диккенса потрясающе правильны и жизненны, просто до невероятия. Персонажи ведут себя в точности так, как полагается живым людям: ненавидят и любят, делают глупости и страдают из-за этого всю жизнь. В диккенсовых персонажах ни грама фальши, все они - законченные, до мелочей цельные характеры. Добряк Джо, лицемерный Памблчук, миляга Уэммик, гордячка Эстелла, сам Пип - каждый из героев становится родным и знакомым буквально за пару глав. Там, по ту сторону страницы, они живут своей, такой настоящей жизнью, их эмоции и чувства правдивы и искренны. И именно по этому, наверное, к ним так привязываешься. Нет, Диккенс вовсе не давит на жалость, не тычет нам в лицо заслуги одних и проступки других, не навязывает своих оценок. Но достаточно пары реплик, удачного эпитета, буквально пары штрихов - и портрет очередного героя готов. Что это, если не мастерство?
Тут даже не важна предсказуемость развития событий. К тому же, это читателю понятно, что каждая деталь повествования неслучайна и призвана сыграть в дальнейшем отведённую ей роль. Для героев же происходящее до поры всего лишь цепь случайностей и совпадений. Да и потом, в уютной размеренности диккенсовских сюжетов есть свой шарм и прелесть. Автор не пытается шокировать или обескуражить читателя, он просто рассказывает историю, местами печальную, иногда даже страшноватую, но с непременным счастливым концом. Отдельное удовольствие - постепенное слияние сюжетных линий, то, как один за другим встают на место кусочки задуманного Диккенсом пазла. История больших надеж столь же совершенна и цельна, как и её действующие лица.
Подлинный шедевр великого мастера. В восхищении снимаю шляпу.
Оценка: 8
«Большие надежды» - несомненно, один из лучших романов когда-либо мною прочитанных. Насколько трудно Диккенсу было писать роман с продолжением, настолько хорошо получилось произведение. Без сомнения, это один из эталонов классики и пример блестящего английского пера!
Как же наилучшим образом показать своё время? Как показать ту интеллигенцию, которая перестаёт быть оной по утрате средств к безбедному существованию, тех людей, которые готовы разразиться бахвальством в том случае, если это принесёт им какую-то пользу или известность? В тоже время читатель должен увидеть скромных работяг, которые по своей сути намного благороднее, заботливее и честнее многих джентльменов. Должен увидеть высокомерность, безразличие и жестокость прекрасных леди, которые, по мне, не ведают, что творят. Всё это и многое, многое другое сумер вплести в роман замечательный писатель. Его персонажи настолько хорошо выписаны, что, как и в любом хорошем произведении, начинаешь воспринимать их как живых. Диккенс умело и неторопливо ведёт читателя к развязке, сплетая все сюжетные линии и потуже затягивая узелки.
Думаю, что писатель должен быть настоящим гением, если у него получается писать хороший роман с продолжением. Суть в том, что часть такого романа уже напечатана в журнале, а продолжение автор только пишет. Излишним будет упоминать, что это неимоверно тяжкий труд, ведь необходимо не только успевать писать в срок, но и не сделать какой-либо досадной ошибочки в сюжете. С тем и с другим писатель справился превосходнейшим образом. Известно также, что Диккенс выражал сожаление, что читатель, получая таким образом произведение маленькими порциями, не сможет ясно представить себе авторский замысел. Так или иначе, мне повезло, что я прочитал роман в отдельном издании, а не в журнале в 1860 и 1961 годах.
Классический пример диккеновского романа и английского романа начала второй половины XIX века. Один из самых замечательных, весёлых и грустных одновременно!
Оценка: 10
Все мы повинны в жестоких ошибках
Долго же я шла к «Большим надеждам». Книга, которую я по неизвестным мне причинам, постоянно откладывалась, наконец-то дождалась своего звездного часа! Скорее всего, столь долгое знакомство было отложена из-за не слишком удачного начала в виде другого, не менее популярного романа - «Повесть о двух городах». Но если с тем романом я просто заснула, то «Большие надежды» как минимум не давали спать первые страниц 200.
Вообще большое желание прочесть сей труд Диккенса возникло после прочтения совершенно другой книги, другого автора - Ллойд Джонс «Мистер Пип». Вот тогда-то и поняла,что не стоит столь долго бродить вокруг да около. Признаться честно, то сюжетная линия особо не удивила. Этому способствовали множественные отсылки в разных фильмах, книг и т.д. Так что суть мне была известна, но сами персонажи были туманными.
Диккенс - несомненно гений в своем деле. Он мастерски писал и прям проникаешься той атмосферой, царившей в книге. Но было трудно. Сколько же там персонажей, а следовательно и имен. Как я этого не люблю. Вечная путаница, и спроси меня про того или иного, то в ответ получите лишь удивленный взгляд - память напрочь вычеркнула их из списка ГГ.
Пип - главный герой, от лица которого мы наблюдаем все происходящее. Как я к нему отношусь? Хм... Никак. Он не вызвал во мне абсолютно никаких эмоций. Эстелла - тоже не особо привлекательный персонаж. В принципе так можно было бы сказать абсолютно про всех, но как не странно Мисс Хэвишем довольно любопытный персонаж. Да, она должна была отталкивать, но произошло иначе. В книге она призрак самой себя, желающая отомстить всем мужчинам, за то что с ней так жестоко поступили. Трудно описать, что именно к ней чувствую, но она явно мне запомнилась куда ярче, чем все остальное.
Роман читался тяжело, хотя в начале, где Пип еще маленький, все шло очень быстро. Я просто не заметила, как с легкостью прочла 200 страниц. Правда когда началась история уже взрослого - просто стал скучно. Я с удовольствием перевернула последние страницы и закрыла книгу. Хочу ли я помнить, что там происходило - не особо. Пускай лучше все это останется призрачным и туманным.
Оценка: 7
Я и подумать не мог, что роман, написанный англичанином 150 лет тому назад, может мне так сильно понравиться. Ведь я долго читал Бульвер-Литтона, со скрипом в зубах замучил половину романа «Тэсс…» Т. Гарди, пытался осилить Коллинза. И не удивительно, что я с боязнью брался за 530 страничный роман Диккенса, ожидая целые страницы описания природы и городских пейзажей, море сентиментальности, любовные муки и «интригу» в кавычках. В принципе, я все это и получил, но не в том количестве и не в том качестве, как я ожидал.
Да, роману присущи все «недостатки» английского романтизма, но вместе с тем Диккенс умело и профессионально выводит персонажей из страниц книги и вживую знакомит вас с ними. Персонажи книги до безобразия реалистичны, все их поступки и действия вполне логичны и укладываются в сознание читателя. Лондон выписан таким, какой он есть, без преукрашений.
«Большие надежды» это «Тень ветра» 19 века. Диккенс, просто гений. Написать такой шикарный роман, не каждому под силу, даже в наше время. Юмор и ирония вперемешку с немного грустными интонациями Диккенса, просто восхитительны. И я хочу больше еще больше Диккенса.
И подумать только, ведь роман писался в спешке, так как он частями публиковался в еженедельном журнале и автору нужно было укладываться в эти маленькие временные рамки. И не смотря на это, Диккенс просто поразил всех. Вся Англия, а вскоре и вся Европа читала про историю маленького деревенского мальчугана Пипа и про его большие надежды. Пересказывать сюжет не имеет смысла, аннотации вполне достаточно, а дальше уже начнутся спойлеры.
Оценка: 9
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Невозможно сказать, как далеко распространяется влияние честного, душевного, преданного своему долгу человека; но вполне возможно почувствовать, как оно и тебя согревает на своем пути.
Мне недавно сказали, что Диккенс «сонный». По мне так отнюдь! Он многословный, но увлекательный - редкий талант. Он, конечно, похож на пожилого дядюшку, «поучающего» молодежь, но это почему-то воспринимается как должное, и наоборот хочется впитать этот опыт. И история Пипа подходит для этого лучше всего.
Кто из нас не мечтал о свалившемся с неба богатстве, о возможности влиться в «высший свет»? Кто не считал себя предназначенным для чего-то большего, чем ожидающая нас обычная трудовая жизнь? Кто не ставил себя выше окружающих «хороших, но слишком простых» людей? А уж если это подстегнуть редкими, но тем более яркими визитами в богатый, таинственный дом с красавицей возлюбленной... И контраст так силён, что начинаешь стыдиться своего окружения, задирать нос, отдавать предпочтение богатству и знатности, что бы за ними не стояло.
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Так всю жизнь мы совершаем самые трусливые и недостойные поступки с оглядкой на тех, кого ни в грош не ставим.
Пип вызывает попеременно то раздражение, то сочувствие. Но по-настоящему злиться на него не получается, мешает маааленький червячок сомнения: а как ты бы вёл себя на его месте? Впрочем, доброе начало в юноше не вызывает сомнений, что ясно видно после того, как все его ожидания пошли прахом. И, если подумать, жизнь его сложилась не хуже, чем если бы они оправдались. Изначально Диккенс собирался закончить роман печальной нотой: Пип, получив тяжёлый жизненный урок, оставался одиноким холостяком, но концовка была изменена. И в таком виде всё обретает смысл, потому что... надежды никогда нас не покидают, не так ли?
Оценка: 10
Не люблю подобного выражения мыслей, но не могу удержаться: Диккенс такой Диккенс. Приношу свои извинения, сэр Чарлз! Почему же именно эти слова первыми пришли мне на ум, когда я прочла пару глав одного из его наиболее знаменитых романов «Большие надежды»? Наверное потому, что здесь есть всё, что мне так нравится в творчестве этого писателя. Яркие персонажи с запоминающимися чертами (один Памблчук чего стоит), интересный сюжет, красивый язык и потрясающий, тонкий юмор (завещание мисс Хэвишем). Но, главное, здесь есть жизнь! Читая «Большие надежды», ты живёшь этой книгой и проживаешь жизнь почти с каждым героем. Не смотря на то, что жизнь в романе и проходит во времена викторианской эпохи, а, значит, имел большую актуальность в прошлом, актуален он и сейчас, не утратит своей актуальности и в будущем.
Пусть это прозвучит несколько наивно и утопично, но больше всего в романе меня привлекают надежды (и это отнюдь не надежды главного героя). Именно таким «надеждам» как Джо, Бидди, Герберт, порой Уэммик и, конечно же, Мэгвич (я имею ввиду вовсе не его щедро подаренное богатство) произведение выглядит светлым, после его прочтения хочется стать лучше, делать что-нибудь хорошее для других.
О главном герое отчего-то говорить совсем не хочется. Но надо отдать ему должное и поблагодарить за небольшой и вместе с этим весьма ценный урок: «горе - лучший учитель», поэтому, в радости не будь свиньёй.
Оценка: 10
Будучи знакомым с Диккенсом, от этой книги я получил то, чего ожидал, но некоторое обстоятельство вынудило меня принимать участие в жизни главного героя совершенно безоружным. Маленький мальчик Пип, как и Нелли из «Лавки древностей», мог в самом начале этого произведения претендовать на злосчастную судьбу, которая, обрушивая на Пипа горести и несчастья, позволит ему к концу истории оглянуться на свой пройденный путь и почувствовать, что он, познавший на собственной шкуре голод, холод и предательство близких, он, смело глядевший в глаза врагам, презиравший лицемеров и лгунов, он, отныне гордый за то, что выдержал этот натиск, не зря терпел и боролся и не зря выжал из читателя скупую слезу. У меня были все основания считать, что Диккенс распорядится Пипом так, а не иначе, но ведь тогда у нас была бы вторая бедняжка Нелли, благие качества которой вкупе с расстроенным душевным состоянием и постоянными слезами привели к безрадостным, но ожидаемым последствиям. Поэтому Диккенс и добавил то самое обстоятельство, о котором я упомянул, сделав Пипа, или, вернее будет сказать, его неопытность, главным своим врагом.
Если я скажу, что юнец, в одночасье ставший наследником некоторого состояния, достойного того, чтобы о нём болтали, пообещает, испытав на себе контраст бедности и богатства, слишком много прежде всего себе и не выполнит своих обещаний, и если я добавлю к этому, что юнец этот вовсе в свой неисполнительности не виновен, разве скажет мне кто-то, что я неправ! Разве не природой подсказано человеку пусть изредка, но отвергать свои обещания, о которых будет твердить ему совесть, для того и необходимая, чтобы раскаиваться и уметь различать чёрное и белое; разве человек откажется от этого? Ну что вы! А что же могу я тогда сказать о нашем герое, Пипе, все надежды, все обещания которого были продиктованы ему неопытностью, а отвергнуты осознанием этой неопытности и тем, с какой ревностью он давал всё новые обещания, позволял своим надеждам возрождаться в новом облике, а после - рассыпаться в прах или на тысячи маленьких осколков - здесь выберите сами, по своему усмотрению, и не обманывайтесь, что не делали того же, что делал Пип.
Надежды юношей питают…
Честно говоря, был какой-то неосознанный и потому трудноформулируемый страх перед чтением этой книги. То ли опасался вязкой томительной скучности, то ли затянутости и нудноватости, то ли проблем с выразительностью языка, то ли ещё чего-то. Однако книга сумела войти в доверие буквально сразу, т. е. уже к концу второй главы. А если кому-то (чему-то) доверяешь, то ведь это уже совсем другое дело, верно?
Стиль, в котором Диккенс сотворил этот роман, я бы охарактеризовал как сентиментально-романтический реализм. Потому что сентиментальности, а порой и просто откровенных сантиментов в романе преизрядно. Сложно найти персонаж, который был бы напрочь лишен этой черты темперамента, и даже те герои, кто почти всё время своего пребывания на страницах книги отличались бездушием и чёрствостью, даже они к финалу стали агентами-перевёртышами и вывернулись наизнанку - мисс Хэвишем, Эстелла, миссис Джо Гарджери...
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Наверное, единственно кто не сделал этого, был негодяй-каторжник Компесон, злой гений всей интриги романа, да и то потому, что утонул во время очередного злоугодного дела и ему просто не представилось возможности раскаяться и покрыть слезами чело главного героя. Он, да ещё начинающий негодяй Орлик.
Ну, а где сентиментальность, там жди и романтику. Конечно, это не романтика «дальних странствий» и «белого безмолвия», это правильнее назвать романтизмом. И наш рассказчик и одновременно главный герой Пип (наконец-то мы добрались до его имени) чрезвычайно романтическая натура, и его благодетель-каторжанин Абель Мэгвич, как бы странно это не выглядело, не лишён романтического духа, и богатенькая затворница мисс Хэвишем, и другие персонажи романа тоже. Правда, вкупе с ними в романе есть и носители практической составляющей жизни - адвокат Джеггерс и его помощник Уэммик, да и друг Пипа Герберт в конце-концов оказался вполне реалистично воспринимающим жизнь человеком (хотя поначалу он тоже долгое время «присматривался» к делу, не делая попыток этим делом заниматься), однако и они то и дело обнаруживают в своих поступках этот самый романтизм.
Но в реалистичности основной темы романа и всего внешнего антуража сомневаться тоже не приходится, потому что как ни крути, но Диккенс описывает нам совсем реальный мир того времени, со всеми его нюансами и особенностями, отличительными чертами и свойствами, с веяниями времени и с системой ценностей разных слоёв английского общества. Правда делает это автор отчасти опосредованно, включая приметы времени в сюжетную линию в виде вкраплений - описаний, упоминаний в диалогах, просто рассказывая читателю о тех или иных нравах, - выводя из всего этого тенденции и генеральные линии. Да и психологически роман весьма достоверен - с учётом поправок на саму эпоху.
Конечно эта книга стопроцентно моралистична и поучительна. При этом мораль каждой описываемой в романе ситуации и поведение практически каждого персонажа настолько откровенно назидательны, что совсем не требуют глубоких осмыслений или догадок-открытий - всё на поверхности, всё в словах самих персонажей или в авторском тексте.
Однако эта назидательность, поучительность и моралистичность вовсе не делают книгу утомительной или зевотно-скучной. Конечно, добрую половину книги события раскручиваются медленно и неспешно, однако постепенно острота сюжета нарастает и роман приобретает черты уже приключенческого - совсем немного, но тем не менее…
А более всего запомнились авторские слова в романе, где Диккенс с явной усмешкой говорит о высокомерии английского общества в отношении всего остального человечества - ну как тут не вытянешь ниточку сопоставления с нынешними временами…
Оценка: 9
Супер, очень понравился роман! =) Это первое что я читал у Диккенса, однако обязательно прочту еще что-нибудь. Все герои действительно живые и запоминающиеся... Концовка получилась на ура, очень благодарен автору за то, что все кончилось именно так, а не иначе... Конечно, очень было обидно по поводу «движемого имущества» но время все расставило на свои места... Надеюсь что они будут счастливы, Удачи вам Пип И Эстелла.... Я вас не забуду....!
Оценка: нет
Повествование от первого лица заставляет сочувствовать главному герою больше, чем он порой того заслуживает.
При таком временном охвате сложно ориентироваться без хронологических рамок: не поймешь, вырос герой или нет, и если вырос, то насколько.
Местами сюжету не хватает правдоподобия, и под конец уж очень по-сказочному оказались переплетены судьбы героев.
Но в целом, очень даже не плохо. Идеальный открытый конец.
Н.Л. Потанина
«- А ну замолчи! - раздался грозный окрик, и среди могил, возле паперти, внезапно вырос человек. - Не ори, чертенок, не то я тебе горло перережу!». «Страшный человек в грубой серой одежде, с тяжелой цепью на ноге! Человек без шапки, в разбитых башмаках, голова обвязана какой-то тряпкой» и «маленькое дрожащее существо, плачущее от страха», - такими впервые предстают перед читателем главные герои романа Ч. Диккенса «Большие ожидания» (1861): деревенский сирота Пип и беглый каторжник Абель-Мэгвич.
«Грозный окрик» - первое, что слышит Пип от своего будущего благодетеля. Мэгвич встречается с Пипом в один из самых тяжелых дней своей жизни, и маленький мальчик оказывается единственным, кто его пожалел. Эта встреча надолго осталась в памяти Мэгвича. В благодарность за участие он решает сделать Пипа джентльменом, передав ему накопленное в ссылке состояние. Гордый своим новым положением, Пип и не подозревает, что обязан неожиданным счастьем полузабытому им страшному знакомцу. Узнав правду, он приходит в отчаяние: ведь его благодетель - «презренный кандальник».
Должно пройти немало времени, прежде чем молодой человек начнет понимать Мэгвича. Между много испытавшим и только начинающим жить человеком возникает чувство глубокой привязанности. Впервые в жизни Мэгвич почувствует себя счастливым, но счастью не суждено быть долгим. За побег с места пожизненной каторги Мэгвич разыскивается полицией. Он должен быть осужден вновь и повешен.
Мотив неминуемой смерти возникает в связи с образом Мэгвича еще на первых страницах романа. Это не старость и не болезнь, это - смертная казнь. Провожая взглядом уходящего Мэгвича, маленький Пип видит «виселицу с обрывками цепей, на которой некогда был повешен пират». Мэгвич «ковылял прямо к виселице, словно тот самый пират воскрес из мертвых и, прогулявшись, возвращался, чтобы снова прицепить себя на старое место». Этот образ предвещает судьбу несчастного Мэгвича: его жизнь (как и жизнь многих английских бедняков) была, в сущности, движением к виселице.
Предвещание сбывается. Вскоре после объявления смертного приговора Мэгвич умирает в тюремном лазарете. Только это и спасает его от виселицы. Вспоминая день объявления приговора, герой романа пишет: «Если бы эта картина не сохранилась неизгладимо в моей памяти, то сейчас... я бы просто не поверил, что на моих глазах судья прочел этот приговор сразу тридцати двум мужчинам и женщинам».
В «Больших ожиданиях» воплотились размышления Диккенса о состоянии современного общества, о насущных проблемах эпохи. Проблема преступления и наказания в ее социальном и нравственном аспектах, продолжая оставаться актуальной, очень занимала писателя. Вместе с тем, возросшее мастерство способствовало новому художественному осмыслению традиционного в его творчестве материала.
Действие романа начинается в 1810-е и завершается в 1830-е годы. Для читателя 1860-х годов это уже история. Но проблема дня минувшего проецировалась в романе на день сегодняшний. Форма повествования от первого лица позволяла автору заменять своего героя там, где его опыта не хватало для оценки изображаемого, и судить о происходящем с точки зрения человека второй половины столетия.
Диккенс родился через несколько лет после того, как Государственный секретарь Сэмюэль Ромилли начал парламентскую кампанию за отмену наиболее жестоких положений британского уголовного права. В 1810 году С. Ромилли публично заявил, что, вероятно, нигде в мире столь многие преступления не караются смертной казнью, как в Англии. (К 1790 году в уголовном кодексе Англии насчитывалось 160 преступлений, караемых смертью). Двадцатью годами позже (т. е. как раз тогда, когда герой романа «Большие ожидания» впервые приехал в Лондон) Государственный секретарь Роберт Пиль все еще должен был с сожалением констатировать, что уголовное законодательство королевства в целом более сурово, чем в любом другом государстве мира. Смертная казнь, подчеркнул Р. Пиль, является наиболее распространенной мерой уголовного наказания. Долгое время смертью карались почти все уголовные преступления, не считая мелкого воровства. В 1814 году в Челмсфорде был повешен человек, срубивший дерево без необходимого разрешения. В 1831 году там же казнили девятилетнего мальчика за непреднамеренный поджог дома. Правда, начиная с 1820 года, число преступлений, подлежащих высшей мере наказания, значительно сократилось. В 1820 году было запрещено обезглавливание трупов после повешения. В 1832 году искоренен варварский обычай расчленять тела казненных. Законодательный акт 1861 года зафиксировал четыре вида преступлений, каравшихся смертной казнью: убийство, измена родине, пиратство, поджог корабельных верфей и арсеналов. Однако смертная казнь по-прежнему совершалась публично, будя варварские инстинкты у созерцавшей ее толпы.
Общественная мысль Англии постоянно возвращалась к криминальным проблемам и потому неудивительно, что Диккенс рано почувствовал к ним интерес. Некоторые критики видят в этом проявление своеобразной тяги писателя к таинственному и ужасному, которая зародилась еще в детстве, под влиянием рассказов Мэри Уэллер (Диккенс рассказал о своей нянюшке в цикле очерков 1860-х годов «Путешественник не по торговым делам»). По свидетельству Д. Форстера, Диккенс признавался, что своим интересом к таинственному он во многом обязан романам Вальтера Скотта. «Диккенса влекло к ужасному, - пишет О.Ф. Кристи, - потому он любил наблюдать казни, а в Париже даже посетил морг». Значительную роль в формировании писателя сыграла популярная литература и театр, в первую очередь - готические романы и мелодрама. «Во всех романах Диккенса, даже в «Тяжелых временах», - отмечает К. Хибберт, - присутствует атмосфера готической литературы. Сюжеты многих из них возрождают традиционные волшебные сказки». Энгус Уилсон видит причину интереса к преступлению в обстоятельствах жизни семейства Диккенсов. Всю юность писатель прожил под страхом разорения и нищеты, а значит, - под страхом оказаться на одной ступени общественной лестницы с отверженными.
Тяготение Диккенса к криминальной тематике не уменьшилось и в конце его жизни; это дало основание ряду зарубежных критиков утверждать, что в эти годы писатель был далек от проблем своего времени и искал забвения в изображении преступлений, насилия и всяческих подсознательных импульсов человеческой психики.
Между тем, именно последние произведения позволяют с наибольшим основанием говорить о Диккенсе как о писателе, использовавшем криминальную тему для постановки важной социальной проблемы и рассматривавшем преступление как существенную примету современной жизни. При этом, изображая преступников, он ставил своей целью исследование человеческой натуры - натуры, испорченной обстоятельствами, но не преступной изначально.
Одним из важнейших показателей нравственного состояния общества Диккенс считал отношение к преступлению и наказанию. Не столько само преступление, сколько его нравственные последствия были предметом размышлений зрелого писателя. По справедливому мнению Диккенса, наказание преступника не должно пробуждать звериные инстинкты ни у него самого, ни у тех, кто это наказание наблюдает. «Я привык соприкасаться с самыми страшными источниками скверны и коррупции, охватившей наше общество, - писал Диккенс, - и мало что в лондонском быте способно меня поразить. И я со всей торжественностью утверждаю, что человеческая фантазия не в состоянии придумать ничего, что бы в столь же короткий отрезок могло причинить столько зла, сколько причиняет одна публичная казнь. Я не верю, что общество, относящееся терпимо к столь ужасным, столь безнравственным сценам, может процветать».
В романе «Большие ожидания» Диккенс описал «мерзостную площадь Смитфилд», словно облеплявшую вступавшего на нее человека «своей грязью, кровью и пеной». На площади Смитфилд был в то время самый большой в Лондоне мясной рынок. Но свою ужасную репутацию Смитфилд получила раньше, когда эта площадь служила местом публичной казни еретиков. (Здесь был убит мэром Лондона вождь крестьянского восстания 1381 года Уот Тайлер). Герой Диккенса, впервые попавший на эту лондонскую площадь, мог и не знать ее историю. Но за Пипом всегда стоит автор. И там, где для оценки происходящего не хватает опыта героя, звучит голос самого Диккенса. Потому в описании площади Смитфилд, а затем и того, что Пии увидел в Ньюгетской тюрьме, проступает не раз уже высказанное и в публицистике, и в романах отвращение Диккенса к излишней жестокости.
«В Ньюгете «какой-то изрядно подвыпивший служитель правосудия»... любезно пригласил Пипа во двор и «показал, куда убирают виселицу и где происходят публичные наказания плетьми, после чего провел к «двери должников», через которую осужденных выводят на казнь, и, чтобы повысить интерес к этому страшному месту, сообщил, что послезавтра, ровно в восемь часов утра отсюда выведут четверых преступников и повесят друг возле дружки. Это было ужасно, - вспоминает Пип, - и преисполнило меня отвращением к Лондону».
В статье «Публичные казни» (1849) Диккенс высказал мысль о развращающем действии подобных зрелищ. Он рассказал читателям «Таймс» о гнетущем впечатлении, которое произвело на него зрелище беснующейся толпы зевак: «Я думаю, никто не в состоянии представить себе всю меру безнравственности и легкомыслия огромной толпы, собравшейся, чтобы увидеть сегодняшнюю казнь... И виселица, и самые преступления, которые привели к ней этих отъявленных злодеев, померкли в моем сознании перед зверским видом, отвратительным поведением и непристойным языком собравшихся». Пятью годами раньше в статье «О смертной казни» Диккенс описал процесс превращения в убийцу заурядного учителя воскресной школы. «Чтобы показать воздействие публичных казней на зрителей, достаточно вспомнить саму сцену казни и те преступления, которые тесно с ней связаны, как это хорошо известно главному полицейскому управлению. Я уже высказал свое мнение о том, что зрелище жестокости порождает пренебрежение к человеческой жизни, - писал Диккенс в той же статье, - и ведет к убийству. После этого я навел справки по поводу самого последнего процесса над убийцей и узнал, что юноша, ожидающий в Ньюгете смерти за убийство своего хозяина в Друри-Лейн, присутствовал на трех последних казнях и смотрел на происходящее во все глаза». Вскоре после начала работы над романом «Большие ожидания» писатель вновь оказался свидетелем подобного зрелища. 4 сентября 1860 года он «повстречал по дороге с вокзала толпу любопытных, возвращавшихся после казни Уолтуортского убийцы. Виселица - это единственное место, откуда может хлынуть подобный поток негодяев», - писал Диккенс своему помощнику по делам журнала «Круглый год» У.Г. Уилсу. На страницах «Больших ожиданий» будто бы воссозданы пипы из такой толпы.
Один из них - тюремный служитель, отупевший от постоянного зрелища жестокости. Для него казни и мучения - дополнительный источник добычи средств к существованию, потому что за их показ можно взимать плату с любопытных. И «грозные вершители правосудия», и муки осужденных производят на него не большее впечатление, чем зрелище восковых фигур в паноптикуме. Другой - клерк адвокатской конторы Уэммик. Отведенный ему угол конторы представляет собой своего рода музей: экспонатами в нем служат отвратительные маски повешенных. Уэммик коллекционирует подношения, сделанные ему осужденными на казнь. Зрелище человеческих страданий и возможность по своему произволу вершить судьбы людские дают ему, также как и его патрону, знаменитому адвокату Джеггерсу, необходимые основания для самолюбования. Разговор Уэммика с арестантом Ньюгета - наглядная иллюстрация к опубликованным в 1861 году воспоминаниям тюремного капеллана Д. Клэя, рассказавшего о возмутительных беспорядках, царивших в старых английских тюрьмах, о возможности избежать наказания или с помощью взяток добиваться его смягчения. «Послушайте, мистер Уэммик, - обращается к клерку один из заключенных, - как же мистер Джеггерс намерен подступить с этим убийством на набережной? Повернет так, что оно было непреднамеренным, или как?». В дальнейшем становятся ясны причины возможного «поворота» в решении мистера Джеггерса: рядом с конторой его поджидают многочисленные родственники арестантов, не без оснований надеясь подкупить знаменитого стряпчего.
Публичные казни были запрещены законом только в 1868 году. Диккенс заговорил о необходимости такого запрещения двадцатью годами раньше (впервые - в 1844 году) и на протяжении 40-50-х годов не уставал напоминать общественности о существовании этого вопиющего зла. «Ньюгетские страницы» «Больших ожиданий» - еще одно напоминание о назревшей социальной необходимости. Но дело не только в этом. Для Диккенса отношение к преступлению и наказанию было мерилом нравственного облика человека. «Ньюгетские страницы» в романе не только имеют самостоятельное значение: они служат характеристикой героя, позволяют раскрыть его способность к состраданию - качество, свойственное всем добрым героям Диккенса. Даже не сама казнь, а зрелище ее ужасных атрибутов вызвало в душе Пипа чувство глубокого отвращения. В романе нет изображения самой казни. Проблема была заявлена, и читатели хорошо понимали, о чем идет речь.
Важная проблема, волновавшая общественность и затронутая в романе «Большие ожидания», - возможность нравственного усовершенствования преступников в условиях тюремного заключения. Тюрьма в романе ничем не напоминает образцовые тюрьмы, появившиеся в Англии позднее, в 1840-е годы. Она не, могла быть такой ни по времени действия романа, ни по тем задачам, решение которых связывал с ее изображением автор. По мысли Диккенса, нравственное в человеке пробуждается не под влиянием религиозных проповедей или одиночного заключения и, тем более, не под влиянием сытной нищи. Зерно доброты, если оно есть в человеке, прорастает в ответ на доброту других. Так случилось в романе с Мэгвичем. Самые мрачные тюрьмы, в которых ему довелось побывать, не вытравили из Мэгвича доброго начала. В первой главе романа описана тюрьма, в которую Мэгвич попал после встречи с Пипом: «В свете факелов нам видна была плавучая тюрьма, черневшая не очень далеко от илистого берега, как проклятый богом Ноев ковчег. Сдавленная тяжелыми балками, опутанная толстыми цепями якорей, баржа представлялась закованной в кандалы, подобно арестантам». Сравнение тюрьмы с Ноевым ковчегом красноречиво. Семейство Ноя было спасено от всемирного потопа божественным провидением. «Ноев ковчег» Диккенса «проклят богом», ему нет спасения в море человеческой скверны. Быть может, потому вместо библейских праведников его населяют злодеи и преступники?
В начале прошлого века подавляющее большинство английских уголовных тюрем можно было бы назвать прообразом описанной в «Больших ожиданиях». За исключением нескольких королевских тюрем (Тауэра, Милбэнк) большинство их состояло под контролем местных властей, а значит, полностью зависело от их произвола. Как и многие другие аспекты юридической системы Великобритании, принципы наказания не были отработаны. Возможность несправедливого наказания была чрезвычайно велика. Вместе с тем, существовало множество способов избежать наказания или сделать пребывание в тюрьме максимально комфортабельным. В этом случае узник мог рассчитывать как на свои финансовые ресурсы, так и на физическую силу. Тот, кто не имел ни того, ни другого, влачил самое жалкое существование. «Бессмысленная жестокость сочеталась в старых английских тюрьмах с губительной распущенностью». Созданная в 1842 году в Лондоне Образцовая тюрьма Пентовилль, хоть и отличалась строгой организацией, действовала по так называемой «пенсильванской системе».
Диккенс не мог принять беззакония и произвола, царивших в старых английских тюрьмах. Не принял он и страшную в своей жестокости систему одиночного заключения. Но протестуя против излишней жестокости по отношению к уголовным преступникам, он не мог согласиться и с преступным попустительством, в которое стремление облегчить участь арестантов вылилась в 1850-1860 годы. Об этом писатель размышлял на страницах.романа «Большие ожидания», где назвал создавшееся в эти годы положение «чрезвычайным креном, какой обычно вызывается общественными злоупотреблениями и служит самым тяжким и долгим возмездием за прошлые грехи». В статье (1850) Диккенс отметил «колоссальное противоречие», которое породила «пенсильванская система» в английских условиях: «мы имеем в виду, - пояснял Диккенс, - физическое состояние заключенного в тюрьме по сравнению с состоянием трудящегося человека или неимущего вне ее стен... В 1848 году на питание и содержание заключенного в Образцовой тюрьме Пентонвилль отпускалось без малого тридцать шесть фунтов. Следовательно, наш свободный труженик... содержит себя и всю свою семью, имея сумму, на четыре или пять фунтов меньшую, нежели та, что расходуется на питание и охрану одного человека в Образцовой тюрьме. Безусловно, при его просвещенном уме, а порой и низком моральном уровне, это замечательно убедительный довод для того, чтобы он старался туда не попасть». Нужно сказать, что Диккенс был одинок в своем возмущении. За несколько лет до этого «Таймс» в передовой статье писала, что узники Пентонвилля «ежедневно получают достаточный запас питательных продуктов и нужно надеяться, что этот гуманный порядок скоро распространится на все тюрьмы Великобритании».
В романе «Большие ожидания» Диккенс не случайно сопоставил состояние тюрем в прошлом и настоящем. Для него излишняя жестокость в отношении к преступившим закон была таким же свидетельством социального и нравственного недуга, как избыточное милосердие.
Распространение в Англии различных пенитенциарных систем способствовало тому, что уголовное наказание справедливо стало рассматриваться с научной точки зрения. «Вера в научный подход к наказанию была очень сильна...», - пишет Ф. Коллинз. - Это вело к более глубокому изучению индивидуальности преступника, его психофизиологичесих характеристик». Многие статьи и письма Диккенса представляются в этой связи эскизными зарисовками характеров, выведенных впоследствии в его романах («Американские заметки» - 1842, «О смертной казни» - 1844, «Преступность и образование»-- 1846, «Невежество и преступность» - 1848, «Рай в Тутинге», «Ферма в Тутинге», «Приговор по делу Друз», «Публичные казни» - 1849, «Узники-баловни» - 1850, «Повадки убийц» - 1856, речи - в Бирмингеме, 6 января 1853 года, в Ассоциации по проведению реформы управлений страной 27 июня 1855 года). Интересный материал такого рода Диккенс мог получить и от своих знакомых - полицейских детективов, часто посещавших по приглашению Диккенса редакцию журнала «Домашнее чтение», а впоследствии - журнала «Круглый год». Многолетие наблюдения писателя над особенностями поведения осужденных, поведения людей в экстремальных ситуациях должны были способствовать росту художественного мастерства в изображении характера.
«Первое, что я помню, - рассказывает о себе Мэгвич, - это как где-то в Эссексе репу воровал, чтобы не умереть с голоду. Кто-то сбежал и бросил меня... и унес жаровню, так что мне было очень холодно...». Характер Мэгвича существенно отличается от характеров преступников, созданных Диккенсом в его прежних романах. Голодный ребенок, ворующий на огороде репу, или затравленный каторжник, которому не раз доводилось «мокнуть в воде, ползти в грязи, сбивать и ранить себе ноги о камни, которого жгла крапива и рвал терновник», - конечно, не мог вызвать того ужаса и восторга, который вызывали романтически мрачные фигуры Монкса и Фэджина, Квилпа и Джонаса, созданные воображением молодого писателя.
В начале творчества Диккенса, несомненно, прельщала эффектность подобных персонажей. Неслучайно, одним из первых писателей, упоминаемых в переписке Диккенса (29 октября 1835, 7 января 1836 года), был У. Г. Эйнсворт, чьи романы, изображавшие жизнь преступников в романтическом свете, пользовались большим успехом в 30-40-е годы прошлого века. Диккенс был чрезвычайно польщен мнением Эйнсворта о «Посещении Ньюгетской тюрьмы» («Очерки Боза»). В то же время в письмах к издателю «Очерков Боза» Джону Макроуну молодой писатель рассуждал об особой притягательности для публики «тюремных очерков». Он подчеркивал, что успех такого рода произведений тем выше, чем более драматичны описываемые в них события: «Тюремное заключение сроком на один год, каким бы суровым оно ни было, никогда не вызовет того острого интереса у читателя, какой вызывает смертный приговор. Тюремная скамья не может завладеть человеческим воображением в той же мере, что и виселица» (9 декабря 1835 года). В те годы Диккенс жил на Даути-стрит, неподалеку от тюрьмы Колдбат Филдс, где содержались осужденные сроком от одной недели до трех лет. О Колдбат Филдс ходили ужасные слухи. Описанная Кольриджем (1799), эта тюрьма должна была волновать воображение Диккенса. Друг писателя, выдающийся английский режиссер и актер У.Ч. Макриди отметил в своем дневнике за 1837 год, что Диккенс пригласил его посетить Колдбат Филдс. Отсюда, рассказывает Макриди, Диккенс вместе с ним и Форстером отправился в Ньюгетскую тюрьму. Впечатления от этих посещений легли в основу повести «Затравленный», написанной через двадцать лет, и «Ньюгетских эпизодов» в романе «Большие ожидания».
Определенное воздействие на Диккенса оказали произведения Э. Бульвера, У.Г. Эйнсворта и Ч. Уайтхеда. В 30-е годы опубликованы романы Э. Бульвера «Поль Клиффорд» (1830), «Юджин Арам» (1832), «Эрнест Мальтраверс» (1837), в которых преступление трактовалось как романтический протест против буржуазной цивилизации. Опубликовав роман «Джек Шеппард» (1839), героем которого был грабитель, У.Г. Эйнсворт стал одним из самых популярных английских писателей своего времени. В 1834 году Уайтхед издал «Автобиографию Джека Кетча», а вслед за ней - «Жизнеописания воров». Все это дало основание критикам говорить о «ньюгетской школе романистов», в которую входит и Диккенс, как автор «Приключений Оливера Твиста», создатель образов содержателя воровского притона Фэджина, авантюриста Монкса и убийцы Сайкса.
Фигуры Фэджина, Монкса и Сайкса окружены атмосферой зловещей тайны, им присуще некоторое обаяние. Не случайны романтические аксессуары в изображении этих персонажей. Таинственен сговор Монкса со сторожем Бамблом: они встречаются в мрачном заброшенном доме; их ужасным делам сопутствуют вспышки молний и раскаты грома. Преступники в романе «Оливер Твист» - фигуры, поднятые над повседневностью, значительные даже в своей жестокости. Многие современники воспринимали «Оливера Твиста» Диккенса и произведения Эйнсворта и Бульвера как явления одного порядка. Даже У. Теккерей поставил Диккенса в один ряд с названными романистами. Что касается широких кругов читателей, то они воспринимали «Оливера Твиста» как увлекательное сенсационное чтение. В одном из полицейских отчетов этого времени говорится, что огромной популярностью в простонародье пользуются «игры в карты и домино, а также - чтение «Джека Шеппарда» и «Оливера Твиста».
Начинающему писателю было лестно сравнение с маститыми романистами. Он восхищался «Полем Клиффордом», был дружен с Бульвером и Уайтхедом. В 1838 году Диккенс, Форстер и Эйнсворт образовали так называемый «Клуб троих» и были в это время неразлучны. Однако скоро Диккенс понял, что его эстетические задачи существенно отличаются от тех, что преследовали романисты «ньюгетской школы» и в первую очередь - Эйнсворт. В связи с этим у Диккенса возникла необходимость публично заявить о своем расхождении с «ньюгетской школой». Отделить себя от Эйнсворта оказалось нелегко, так как и «Джек Шеппард», и «Оливер Твист» одновременно печатались в «Альманахе Бентли» и иллюстрировал их один и тот же художник - Д. Крукшенк.
В предисловии к третьему изданию романа «Оливер Твист» (1841) Диккенс заявил о своей решимости изобличать зло, воплощенное в образах преступников, и бороться с романтизацией преступности. Несмотря на то, что имя Эйнсворта здесь названо не было, полемика Диккенса направлена, прежде всего, против романа «Джек Шеппард».
В романе «Большие ожидания» образ преступника утрачивает ореол необычности, избранности, свойственный прежним фигурам преступников. Вместе с тем, его роль в сюжете увеличивается. Он приобретает важную идейную нагрузку, воплощая мысль о порочности буржуазного общества. В прежних романах Диккенса с преступниками всегда была связана тайна, придававшая сюжету занимательность. Писателя интересовала не столько личность преступника, сколько таинственные обстоятельства, с нею связанные. В «Больших ожиданиях» основной акцент перенесен с событийной стороны сюжета на характер. Автор стремится исследовать причины, породившие способность человека преступать законы человечности, вскрыть социальные, нравственные и психологические корни преступности. Реалистически мотивировав сущность преступного сознания, Диккенс тем самым лишает его загадочности и романтичности.
Большой интерес в связи с этим представляют образы Мэгвича и Компесона. «Из тюрьмы на волю, а с воли опять в тюрьму, и опять на волю, и опять в тюрьму, - вот и вся суть», - так прошла вся жизнь Мэгвича. Бездомный сирота, он начал воровать, чтобы не погибнуть от голода. С тех пор «...кто, бывало, не встретит этого мальчишку Абеля Мэгвича, оборванного, голодного, сейчас же пугается и либо гонит прочь, либо хватает и тащит в тюрьму». В тюрьме его лицемерно пытались исправить книжками религиозного содержания, как будто вера в божье милосердие могла заменить голодному кусок хлеба. «И все, бывало, толкуют мне про дьявола? А какого дьявола? Жрать-то мне надо было или нет?» - рассказывал Мэгвич Пипу. Рассказ о судьбе Мэгвича был подготовлен многими наблюдениями Диккенса. «Я читал про одного мальчика - ему всего шесть лет, а он уже двенадцать раз побывал в руках полиции. Вот из таких-то детей и вырастают самые опасные преступники; чтобы извести это страшное племя, общество должно брать малолетних на свое попечение». Это слова из речи, произнесенной Диккенсом в 1853 году в Бирмингеме. Несколькими годами раньше он писал: «Бок о бок с Преступлением, Болезнями и Нищетой по Англии бродит Невежество, оно всегда рядом с ними. Этот союз столь же обязателен, как союз Ночи и Тьмы». Все это находится в прямом соответствии с описанием жизненного пути Мэгвича.
Тесно связан с Мэгвичем джентльмен-преступник Компесон. Этот образ во многих отношениях сходен с реальной фигурой убийцы Уильяма Пальмера, процесс по делу которого привлек всеобщее внимание в 1855 году. У. Пальмер отравил своего друга Дж.П. Кука и, вероятно, отравил свою жену, застрахованную в его пользу на 13 000 фунтов стерлингов. На процессе Пальмер вел себя совершенно хладнокровно, о чем с удовольствием писали в многочисленных репортерских отчета. Стремясь развеять героический ореол, созданный прессой «величайшему злодею, какого когда-либо судили в Олд-Бейли», Диккенс опубликовал статью «Повадки убийц», где проследил путь нравственного разложения этого человека.
В романе Компесон - умный и изворотливый авантюрист. Пользуясь своей образованностью и репутацией джентльмена, он многие годы безнаказанно совершал самые рискованные махинации и всегда при этом выходил сухим из воды. Познакомившись с Мэгвичем, Компесон заставил его работать на себя. Когда же их преступления раскрылись, основная тяжесть наказания легла на плечи Мэгвича. Вспоминая прошлое, Мэгвич с горечью говорил, что обаяние и образованность Компесона ввели судей в заблуждение и стали причиной смягчения его приговора: «Когда нас ввели в залу, - рассказывал Мэгвич, - я первым делом заметил, каким джентльменом смотрит Компесон, - кудрявый, в черном костюме, с белым платочком...». Это несоответствие внешнего облика преступника и его внутренней сущности было охарактеризовано Диккенсом в статье «Повадки убийц»: «Все виденные нами отчеты сходятся на том, что описанные с таким тщанием слова, взгляды, жесты, походка и движения подсудимого едва ли не восхищения достойны, так не вяжутся они с вменяемым ему преступлением». Диккенс особенно подчеркивал в статье сложность в соотношении нравственной сущности и внешнего облика героя. (В его романах 30-40-х годов внешность злодея, как правило, полностью соответствовала его внутреннему уродству: Фэджин, Монке, Квилп, Джонас Чезлвит). В более поздних романах злодей обрел черты добропорядочного джентльмена, и только некоторые особенности облика выдавали его нравственную сущность (зубы Каркера, пальцы-когти Риго, крючковатый нос и белые пятна на лице у Лэмля и т. д.). В статье о Пальмере Диккенс писал: «Почерк у природы всегда разборчив и четок. Твердой рукой запечатляет она его на каждой физиономии человеческой, надо только уметь читать. Тут, впрочем, требуется некоторая работа - свои впечатления нужно оценивать и взвешивать».
Компесона Диккенс изобразил как бы с двух точек зрения, применив тот прием, который четыре года назад он использовал, характеризуя Пальмера. Подобно Пальмеру, Компесон нарисован как в восприятии публики, так и в восприятии хорошо понимавшего его человека, Мэгвича. Позиции наблюдателей и в том, и в другом случаях оказываются прямо противоположными. Злодей представляется окружающим вполне добропорядочным человеком, чему немало способствует его внешнее обаяние. «Этот Компесон, - рассказывает Мэгвич, - строил из себя джентльмена, да и правда, учился он в богатом пансионе, был образованный. Говорить умел, как по писанному, и замашки самые барские. К тому же собой был красавец». Таким Компесон представлялся окружающим. И только Мэгвич знал, что Компесон «жалости имел не больше подпилка, сердце у него было холодное, как смерть, - зато голова - как у того дьявола». Компесон и в школе-то учился, а его друзья детства занимали высокие посты, свидетели встречали его в аристократических клубах и обществах, никто про него не слышал ничего дурного.
То же сказано в статье о Пальмере: «Он убивал, совершал подлоги, оставаясь при этом славным малым и любителем скачек; во время дознания он из следователя сделал себе лучшего друга, а... биржевая аристократия ставила на него крупные ставки, и, наконец, прославленный адвокат, разрыдавшись, ...выбежал из зала суда в доказательство своей веры в его невиновность». На самом деле изящный и обаятельный Пальмер был живым подтверждением порочности мира джентльменов. В романе «Большие ожидания» образ Компесона объединяет два мира - мир джентльменов и мир преступников. На поверку оказывается, что первый так же порочен, как и второй.
Порочные свойства людей Диккенс связывал с моралью той среды, в которой они формировались. «Мы недостаточно представляем себе печальное существование людей, - заметил он в одном из писем, - которые совершают свой земной путь во мраке...». Мрачной назвал свою эпоху и Д. Раскин. «Наше время, - писал он в 1856 году, - значительно мрачнее средневековья, которое принято называть «темным» и «мрачным». Нас отличает вялость ума и дисгармония души и тела». Губительную безнравственность буржуазного существования отметил Т. Карлейль: «Человек утратил свою душу... люди скитаются, как гальванизированные трупы, с бессмысленными, неподвижными глазами, без души...». Комментируя книгу Д.С. Милля «О свободе» (1859), А.И. Герцен заметил: «Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии ужаснули Милля... он присматривается и видит ясно, как все мельчает, становится дюжинное, рядское, стертое, пожалуй, «добропорядочнее», но пошлее. Он видит в Англии (то, что Токвиль заметил во Франции), что вырабатываются общие, стадные типы, и серьезно качая головой, говорит своим современникам: «Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите - душа убывает».
Диккенс увидел это вместе с философами, историками и экономистами своего времени. Потому он не мог не обратиться к вопросу о нравственной сущности буржуазного индивида, о духовном оскудении, порождающем преступность. Интерес писателя к криминальной тематике объясняется не тяготением к сенсационным эффектам, а стремлением познать человеческий характер в его сложности и противоречивости, в его социальной обусловленности.
Усиление внимания к категории характера было связано с психологизацией европейского повествовательного искусства во второй половине XIX века. Писатели-реалисты, вслед за Диккенсом, внесут новые черты в традиции реалистического романа. Более тонким станет анализ душевных движений человека, в произведениях Мередита усовершенствуется психологическая мотивировка поступков героя. В известной мере эти изменения были намечены в позднем творчестве Диккенса, в частности, - в романе «Большие ожидания».
Ключевые слова: Чарльз Диккенс, Charles Dickens, "Большие надежды", критика на творчество Чарльза Диккенса, критика на произведения Чарльза Диккенса, скачать критику, скачать бесплатно, английская литература 19 в.
«Большие надежды» - роман Чарльза Диккенса, который был впервые издан в 1860 году. Судя по количеству экранизаций и театральных постановок, принадлежит к числу самых популярных произведений писателя. Семилетний мальчик Филип Пиррип (Пип) живёт в доме у своей старшей сестры (воспитавшей его «своими руками») и её мужа - кузнеца Джо Гарджери, простоватого добряка. Сестра постоянно бьёт и оскорбляет мальчика и мужа. Пип на кладбище постоянно навещает могилу своих родителей, и в сочельник встречает беглого каторжника, который угрожая ему смертью, потребовал принести «жратвы и подпилок». Испугавшись, мальчик приносит всё тайком из дома. Но на следующий день каторжник был пойман, вместе с другим, которого пытался убить. Мисс Хэвишем ищет товарища для игр для своей приёмной дочери Эстеллы, и дядя Джо, мистер Памблчук, рекомедует ей Пипа, который затем много раз побывает у неё. Мисс Хэвишем, одетая в пожелтевшее от времени подвенечное платье, сидит в тёмной, мрачной комнате. Она выбрала Эстеллу орудием мести всем мужчинам за жениха, который ограбив её, не явился на свадьбу. «Разбивай их сердца, гордость моя и надежда, - шептала она, - разбивай их без жалости!». Пип находит Эстеллу очень красивой, но высокомерной. До встречи с ней он любил ремесло кузнеца, а спустя год содрогался от мысли, что Эстелла застанет его черным от грубой работы и будет презирать. Он разговаривает об этом с Джо, когда к ним в дом приходит адвокат Джеггерс из Лондона, который сообщает, что его клиент, пожелавший остаться неизвестным, хочет обеспечить Пипа «блистательным будущим», для чего он должен отправиться в Лондон и стать джентльменом. Также Джеггерс назначается его опекуном до 21 года и советует обратиться за наставлениями к Мэтью Покету. Пип подозревает, что анонимный благодетель - мисс Хэвишем, и надеется на будущую помолвку с Эстеллой. Незадолго до этого сестру Пипа тяжело контузило страшным ударом неизвестного в затылок, констебли безуспешно пытались найти нападавшего. Пип подозревает Орлика, помощника кузнеца. В Лондоне Пип освоился быстро. Он снимал квартиру вместе с другом Гербертом Покетом, сыном своего наставника. Вступив в клуб «Зяблики в роще», он напропалую сорит деньгами. Занимаясь составлением списка своих долгов «от Кобса, Лобса или Нобса», Пип чувствует себя первоклассным дельцом. Герберт только «осматривается», надеясь поймать удачу в Сити (он «поймал» её лишь благодаря тайной денежной помощи от Пипа). Пип навещает мисс Хэвишем, она представляет ему взрослую Эстеллу и наедине призывает любить её, несмотря ни на что. Однажды, когда Пип был один в квартире, его нашел бывший каторжанин Абель Мэгвич (вернувшийся из австралийской ссылки,несмотря на страх повешения). Так выяснилось, что источником джентльменской жизни Пипа стали деньги беглеца, благодарного за давнее милосердие маленького мальчика. Мнимыми оказались надежды о намерениях мисс Хэвишем облагодетельствовать его! Отвращение и ужас, испытанные в первый момент, сменились в душе Пипа растущей к нему признательностью. Из рассказов Мэгвича открылось, что Компесон, второй каторжник, пойманный на болотах, был тем самым женихом мисс Хэвишем (он и Мэгвич были осуждены за мошенничества, хотя Компесон был руководителем, он выставил на суде таковым Мэгвича, за что получил менее строгое наказание). Постепенно Пип догадался, что Мэгвич - отец Эстеллы, а мать её - экономка Джеггерса, которую подозревали в убийстве, но оправдали усилиями адвоката; а также, что Компесон преследует Мэгвича. Эстелла вышла замуж по расчёту за жестокого и примитивного Драмла. Подавленный Пип в последний раз навещает мисс Хэвишем, предлагая ей внести оставшуюся часть пая в дело Герберта, на что та соглашается. Её мучает тяжкое раскаянье за Эстеллу. Когда Пип уходит, платье мисс Хэвишем загорается от камина, Пип спасает её (получив ожоги), но через несколько дней она умирает. После этого случая анонимным письмом Пип был заманен ночью на известковый завод, где Орлик пытался его убить, но всё обошлось. Пип и Мэгвич стали готовиться к тайному бегству за границу. Плывя к устью Темзы на лодке с друзьями Пипа, чтобы пересесть на пароход, они были перехвачены полицейскими и Компесоном, и Мэгвич был схвачен, а потом осужден. Он умер от ран в тюремной больнице (получив их при утоплении Компесона), его последние минуты были согреты благодарностью Пипа и рассказом о судьбе дочери, ставшей леди. Пип остался холостяком и через одиннадцать лет случайно встретил на развалинах дома мисс Хэвишем разведённую Эстеллу. После краткого разговора они пошли прочь от мрачных развалин, взявшись за руки. «Широкие просторы расстилались перед ними, не омраченные тенью новой разлуки».
