Чехов Антон Павлович
Антон Павлович Чехов
ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК (СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ)
В ночь под Рождество Ефим Фомич Перекладин, коллежский секретарь, лег спать обиженный и даже оскорбленный.
Отвяжись ты, нечистая сила! - рявкнул он со злобой на жену, когда та спросила, отчего он такой хмурый.
Дело в том, что он только что вернулся из гостей, где сказано было много неприятных и обидных для него вещей. Сначала заговорили о пользе образования вообще, потом же незаметно перешли к образовательному цензу служащей братии, причем было высказано много сожалений, упреков и даже насмешек по поводу низкого уровня. И тут, как это водится во всех российских компаниях, с общих материй перешли к личностям.
Взять, например, хоть вас, Ефим Фомич, - обратился к Перекладину один юноша. - Вы занимаете приличное место... а какое образование вы получили?
Никакого-с. Да у нас образование и не требуется, - кротко ответил Перекладин. - Пиши правильно, вот и всё...
Где же это вы правильно писать-то научились?
Привык-с... За сорок лет службы можно руку набить-с... Оно, конечно, спервоначалу трудно было, делывал ошибки, но потом привык-с... и ничего...
А знаки препинания?
И знаки препинания ничего... Правильно ставлю.
Гм!.. - сконфузился юноша. - Но привычка совсем не то, что образование. Мало того, что вы знаки препинания правильно ставите... мало-с! Нужно сознательно ставить! Вы ставите запятую и должны сознавать, для чего ее ставите... да-с! А это ваше бессознательное... рефлекторное правописание и гроша не стоит. Это машинное производство и больше ничего.
Перекладин смолчал и даже кротко улыбнулся (юноша был сын статского советника и сам имел право на чин Х класса), но теперь, ложась спать, он весь обратился в негодование и злобу.
"Сорок лет служил, - думал он, - и никто меня дураком не назвал, а тут, поди ты, какие критики нашлись! "Бессознательно!.. Лефректорно! Машинное производство"... Ах ты, чёрт тебя возьми! Да я еще, может быть, больше тебя понимаю, даром что в твоих университетах не был!"
Излив мысленно по адресу критика все известные ему ругательства и согревшись под одеялом, Перекладин стал успокаиваться.
"Я знаю... понимаю... - думал он, засыпая. - Не поставлю там двоеточия, где запятую нужно, стало быть, сознаю, понимаю. Да... Так-то, молодой человек... Сначала пожить нужно, послужить, а потом уж стариков судить..."
В закрытых глазах засыпавшего Перекладина сквозь толпу темных, улыбавшихся облаков метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья, и скоро весь безграничный темный фон, расстилавшийся перед его воображением, покрылся густыми толпами летавших запятых...
"Хоть эти запятые взять... - думал Перекладин, чувствуя, как его члены сладко немеют от наступавшего сна. - Я их отлично понимаю... Для каждой могу место найти, ежели хочешь... и... и сознательно, а не зря... Экзаменуй, и увидишь... Запятые ставятся в разных местах, где надо, где и не надо. Чем путаннее бумага выходит, тем больше запятых нужно. Ставятся они перед "который" и перед "что". Ежели в бумаге перечислять чиновников, то каждого из них надо запятой отделять... Знаю!"
Золотые запятые завертелись и унеслись в сторону. На их место прилетели огненные точки...
"А точка в конце бумаги ставится... Где нужно большую передышку сделать и на слушателя взглянуть, там тоже точка. После всех длинных мест нужно точку, чтоб секретарь, когда будет читать, слюной не истек. Больше же нигде точка не ставится..."
Опять налетают запятые... Они мешаются с точками, кружатся - и Перекладин видит целое сонмище точек с запятой и двоеточий...
"И этих знаю... - думает он. - Где запятой мало, а точки много, там надо точку с запятой. Перед "но" и "следственно" всегда ставлю точку с запятой... Ну-с, а двоеточие? Двоеточие ставится после слов "постановили", "решили"..."
Точки с запятой и двоеточия потухли. Наступила очередь вопросительных знаков. Эти выскочили из облаков и заканканировали...
"Эка невидаль: знак вопросительный! Да хоть тысяча их, всем место найду. Ставятся они всегда, когда запрос нужно делать или, положим, о бумаге справиться... "Куда отнесен остаток сумм за такой-то год?" или - "Не найдет ли Полицейское управление возможным оную Иванову и проч.?"..."
Вопросительные знаки одобрительно закивали своими крючками и моментально, словно по команде, вытянулись в знаки восклицательные...
"Гм!.. Этот знак препинания в письмах часто ставится. "Милостивый государь мой!" или "Ваше превосходительство, отец и благодетель!.." А в бумагах когда?"
Восклицательные знаки еще больше вытянулись и остановились в ожидании...
"В бумагах они ставятся, когда... тово... этого... как его? Гм!.. В самом деле, когда же их в бумагах ставят? Постой... дай бог память... Гм!.."
Перекладин открыл глаза и повернулся на другой бок. Но не успел он вновь закрыть глаза, как на темном фоне опять появились восклицательные знаки.
"Чёрт их возьми... Когда же их ставить нужно? - подумал он, стараясь выгнать из своего воображения непрошенных гостей. - Неужели забыл? Или забыл, или же... никогда их не ставил..."
Перекладин стал припоминать содержание всех бумаг, которые он написал за сорок лет своего служения; но как он ни думал, как ни морщил лоб, в своем прошлом он не нашел ни одного восклицательного знака.
"Что за оказия! Сорок лет писал и ни разу восклицательного знака не поставил... Гм!.. Но когда же он, чёрт длинный, ставится?"
Из-за ряда огненных восклицательных знаков показалась ехидно смеющаяся рожа юноши-критика. Сами знаки улыбнулись и слились в один большой восклицательный знак.
Перекладин встряхнул головой и открыл глаза.
"Чёрт знает что... - подумал он. - Завтра к утрени вставать надо, а у меня это чертобесие из головы не выходит... Тьфу! Но... когда же он ставится? Вот тебе и привычка! Вот тебе и набил руку! За сорок лет ни одного восклицательного! А?"
Перекладин перекрестился и закрыл глаза, но тотчас же открыл их; на темном фоне всё еще стоял большой знак...
"Тьфу! Этак всю ночь не уснешь". - Марфуша! - обратился он к своей жене, которая часто хвасталась тем, что кончила курс в пансионе. - Ты не знаешь ли, душенька, когда в бумагах ставится восклицательный знак?
Еще бы не знать! Недаром в пансионе семь лет училась. Наизусть всю грамматику помню. Этот знак ставится при обращениях, восклицаниях и при выражениях восторга, негодования, радости, гнева и прочих чувств.
"Тэк-с... - подумал Перекладин. - Восторг, негодование, радость, гнев и прочие чувства..."
Коллежский секретарь задумался... Сорок лет писал он бумаги, написал он их тысячи, десятки тысяч, но не помнит ни одной строки, которая выражала бы восторг, негодование или что-нибудь в этом роде...
"И прочие чувства... - думал он. - Да нешто в бумагах нужны чувства? Их и бесчувственный писать может..."
Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова его болела, на лбу выступил холодный пот... В углу ласково теплилась лампадка, мебель глядела празднично, чистенько, от всего так и веяло теплом и присутствием женской руки, но бедному чиноше было холодно, неуютно, точно он заболел тифом. Знак восклицательный стоял уже не в закрытых глазах, а перед ним, в комнате, около женина туалета и насмешливо мигал ему...
Меня никто не спрашивал, Мария Семеновна?
Спрашивал Василий Петрович. Сказал, что попозже еще зайдет.
Ага, хорошо. Он мне как раз нужен.
Иван Авдеевич опустил свою ношу на пол и достал ключ.
Соседка покосилась на объемистый пакет:
Опять книги?
Они! - радостно подтвердил Иван Авдеевич. Он надул щеки и с шумом выпустил воздух. - Том Большой Энциклопедии получил и две книжки Бальзака. Но самое главное - удалось оформить подписку на Горького, полное собрание. Это, право, удача!
Довольный, он потер худые жилистые руки.
Соседка ничего не сказала, только покачала головой и, шлепая домашними туфлями, ушла в глубину полутемного коридора.
Иван Авдеевич тщательно вытер ноги о маленький резиновый половичок и вошел в комнату. Он быстро снял пальто, не забыв, однако, аккуратно повесить его на деревянную распялку. Нетерпеливый взгляд был прикован к принесенному пакету, но он взялся за него только после того как сходил на кухню и вымыл руки. Иван Авдеевич долго возился, развязывая узелки, потом, свернув шпагат в колечко, убрал в ящик стола, а бумагу разгладил, сложил вчетверо и спрятал в буфет.
Толстые книги, матово поблескивая коленкоровыми переплетами, красиво выделялись на сукне письменного стола. Иван Авдеевич раскрыл том энциклопедии на титульном листе, придвинул каталог и, нетерпеливо потерев руки, обмакнул перо в чернильницу.
В дверь постучали. Человек в синей спецовке протиснулся в комнату, держа под мышкой несколько разной длины досок, покрытых вишневым лаком. Иван Авдеевич положил перо и торопливо поднялся навстречу.
Ты вытер ноги, Петрович?
Вытер, вытер. А как же.
Тогда иди сюда, я сейчас тебе выговаривать буду. Столяр положил доски на пол, не торопясь достал
папироску и, только сделав глубокую затяжку, подошел к хозяину, нетерпеливо топтавшемуся у книжной полки.
Это что? - сурово спросил Иван Авдеевич. - Разве так строгают, видишь - шероховато? Переплёт у книжки оцарапать можно.
Столяр провел пальцем по указанному месту и спокойно сказал:
Так ведь здесь сучок был, Иван Авдеевич. Зря ты шумишь. Остругано хорошо и закрашено как положено. А как же?
Иван Аздеевич посмотрел на безмятежное лицо столяра, втянул носом воздух и поморщился:
Уже успел? Приложился?
А как же. Сегодня воскресенье. Не твоя бы просьба, ни в жисть за инструмент не взялся.
Иван Авдеевич смягчился:
Да ведь я что, Петрович, я к тому, что средства свои нерационально расходуешь,
Ну, это не твоя забота, - сурово оборвал столяр. - Показывай, где полку ставить. На мой взгляд, вроде бы и негде.
А мы буфет отодвинем. На это место и ставь. Столяр повертел в пальцах папиросу, понюхал ее для
чего-то и переступил с ноги на ногу.
Сорок лет живем мы с тобой в одном доме, Иван Авдеевич, еще по деревьям вместе лазали. А как же… Но непонятный ты для меня остался. Вроде бы и душевный человек, и скупости за тобой не замечал. А не лежит к тебе душа. - Он исподлобья оглядел большую светлую комнату, сплошь уставленную книжными полками. - Давно хотел спросить, для чего ты их всю жизнь, как крот в нору, тащишь, неужели одному человеку возможно прочесть такое количество книг?
Иван Авдеевич качнул головой и нетерпеливо потер руки:
Ну что ты, Василий Петрович, право, какие-то несуразные вопросы задаешь! Да и что ты в этом понимаешь? Мало ли у кого какая склонность. Я вот люблю книги. Ну что в этом плохого?
Плохого? - столяр прищурился. - А помнишь моего Кольку? Ему, когда он десятилетку кончал, одна книжка потребовалась, в библиотеке было не взять, там на нее в очередь записывались, так он говорит: «Пойду у Ивана Авдеевича спрошу». А я говорю: «Не ходи». А он свое: «Мне, мол, книжка позарез нужна, скоро экзамен». И пошел…
Ну и что же! - запальчиво перебил Иван Авдеевич. - Разве я его плохо принял? За стол с собой, как родного, посадил, и перо подарил вечное…
Не спорю. И обедом ты его накормил, и перо хорошее подарил, а вот книжки не дал.
Столяр погасил окурок, смял его в перепачканных лаком заскорузлых пальцах и сунул в карман спецовки.
Иван Авдеевич смущенно потер руки:
Так ведь я не из-за жадности…
Знаю, что не из-за жадности, а из-за чего - понять не могу. Потому и говорю, что непонятный ты… - Он замолчал и взялся за молоток.
Иван Авдеевич выжидающе потирал руки, но столяр не захотел продолжать разговора, быстро закончил работу и ушел.
Хозяин огорченно пожал плечами и задумался. Но вот его взгляд упал на принесенные книги, и лицо сразу разгладилось. Он взял уже занесенный в каталог том энциклопедии, любовно провел рукой по переплету и поставил на новую полку, потом, словно художник, закончивший отработку детали картины, отошел на несколько шагов и склонил голову набок.
В этот день Ивану Авдеевичу не удалось отдаться любимому делу. Едва он принялся вписывать в каталог том Бальзака, дверь снова открылась и вошел мальчик в пионерском галстуке, ведя за руку девочку в коротком платьице колоколом, с огромным бантом на подстриженной в скобку темной головке.
Здравствуйте, дядя Иван Авдеевич, - звонко сказал мальчик.
Здравствуйте, дядя Иван Авдеевич, - тихо повторила за ним девочка.
Иван Авдеевич посмотрел на детей и улыбнулся:
Здравствуйте, племяши. Что это вы сегодня такие нарядные? Какое у тебя, Лизанька, платье красивое!
Девочка молчала, уцепившись обеими руками за руку брата. Ее ножка, обутая в маленькую красную туфельку, водила по рисунку паркета.
У нее сегодня день рождения, - сказал мальчик.
Вот как, гм… Сколько же тебе лет?
Семь, - опять ответил за нее брат.
Семь? Значит, осенью в школу. Так, так… - Иван Авдеевич озабоченно потер руки. - Что бы тебе такое подарить, Лизанька? - Он беспомощно огляделся и открыл дверцу буфета. Но там, кроме сложенного вчетверо листа оберточной бумаги, ничего не было. Тогда он выдвинул ящик письменного стола и, выбрав новенькую пятирублевку, подал девочке. - На, отдай маме. Пусть она тебе купит на платье или еще что-нибудь.
Девочка равнодушно взяла деньги, а мальчик недовольно сказал:
И чего она все молчит? Дома, как радио, без умолку болтает, спасу от нее нет, а здесь как язык проглотила. Скажи, Лизка, что тебе мама велела передать дяде Ивану Авдеевичу.
Да, правда, что тебе дома сказали? - подхватил Иван Авдеевич и потрепал девочку по щеке.
Ободренная лаской, Лиза доверчиво подняла глаза и тоненьким голоском быстро заговорила:
Мама сказала: «Скажи, пусть дядя Иван Авдеевич придет пить чай, а то он нас совсем забыл». А папа сказал: «Ну и пусть не ходит…» Что ты, Вовка, дергаешь, противный! Новое платье оборвешь.
Гм, да… Так, так… - Иван Авдеевич смущенно потер руки. - Однако надо же и тебе, Володя, что-нибудь подарить. Как ты думаешь, а?
Мальчик обрадованно улыбнулся и с надеждой посмотрел на огромную полку с книгами.
Хозяин сразу забеспокоился, но вдруг лицо его просветлело. Он открыл тумбочку письменного стола и вытащил стопку книг, перевязанную тонкой бечевкой.
Иван Авдеевич не признавал книг без переплетов, ко эту пачку он случайно купил на толкучке за ничтожную сумму у какой-то старушки. Он хотел снести их к переплетчику, но потом разобрался по каталогу, что у него уже есть эти книги в переплетах. Так и лежала эта пачка несколько лет, покрываясь пылью.
Он развязал бечевку и убрал ее в стол, а книги подвинул мальчику.
Володя сел прямо на пол и принялся разбирать пачку.
Эту сказку я люблю! - быстро сказала Лиза.
Она схватила книжку с рисунком на обложке и прижала ее к груди. Потом неожиданно стала в позу и, делая ударения на каждом слове, продекламировала:
Как нам быть? - спросили книжки. - Как избавиться от Гришки? -
И сказали братья Гримм:
Вот что, книжки, убежим! Бежим в библиотеку,
В свободный наш приют…
- «Как закалялась сталь», - восторженно перебил ее Володя. - Ух, какая замусоленная! «Белеет парус одинокий», «Таинственный остров»… - Он поднял блестящие глаза и неуверенно спросил: - Это все нам?
Берите, берите, - равнодушно сказал Иван Авдеевич.
Дети ушли, радостно унося растрепанные книги. Садясь за свой каталог, Иван Авдеевич увидел пятирублевку - она лежала на краю стола, забытая девочкой. Он схватился и высунулся в окно.
Дети шли по противоположной стороне улицы, неся под мышкой книги. Они не услышали оклика.
Иван Авдеевич сидел, удобно откинув голову на спинку кожаного сиденья. Троллейбус бесшумно летел по широкому проспекту, почти не задерживаясь на остановках. Был поздний вечер, Иван Авдеевич устал, заканчивая квартальный отчет, и сейчас отдыхал, наслаждаясь тишиной и быстротой движения. На одной остановке троллейбус задержался чуть дольше. Иван Авдеевич открыл глаза и посмотрел в широкое зеркальное окно: «Лесотехническая академия. Еще далеко». Он снова опустил веки.
Раздалось хлопанье сумки кондуктора и звон мелочи, сиденье напротив скрипнуло пружинами. Юношеский голос произнес:
Тебе ее тоже необходимо купить, Витя, тут вагон интересных сведений. Дороговато, правда, но в нашем деле она необходима.
Иван Авдеевич приоткрыл глаза и покосился на книгу в руке юноши; он без труда узнал светло-зеленый, тисненный золотом переплёт - только вчера еще он занес ее в свой каталог, - улыбнулся и сказал:
Киселев, «Цветоводство». Издание второе, исправленное и дополненное. Издательство - Сельхозгиз. Цена два рубля.
Юноша быстро пробежал глазами титульный лист, потом заглянул на последнюю страницу и, удивленно кивнув головой, с уважением посмотрел на пожилого человека в пальто с плюшевым воротником и мягкой шляпе.
Иван Авдеевич усмехнулся. Он подумал, что студенты приняли его за какого-нибудь профессора, и это было ему приятно.
Так вот, продолжим наш разговор, - повернувшись к своему приятелю, оживленно заговорил юноша. - Понимаешь, Леня, начала-то я не слышал; я надеялся, что после передачи скажут, кто автор, а диктор только объявил, что «литературная передача окончена» - и все. Но сам рассказ убивает! Представляешь - чиновник! Сорок лет писал в своем присутствии всякие бумаги, а в каких случаях ставится восклицательный знак - не знал. И выходит, что за сорок лет он не написал ни одной фразы, которая выражала бы простые человеческие чувства: удивление, восторг, радость или негодование!
Эх ты, - усмехнулся Леня, - открыл Америку! Мы это еще в девятом классе проходили. И тебе не стыдно, Витька, а еще студент! - Он повернулся к Ивану Авдеевичу, как бы ища у него поддержки;-Представляете, не знает, чей это рассказ!
Иван Авдеевич кашлянул и напустил на лицо глубокомысленное вырбжение.
Студент оглядел улыбающихся пассажиров и озадаченно сдвинул кепку:
Ты брось разыгрывать, Ленька, скажи прямо, чей рассказ?
И не подумаю. Вот в общежитие приедем, тогда при всех ребятах скажу.
Виктор пожал плечами.
Ну и не надо, без тебя обойдусь. Людей, что ли, нет? - Он вдруг смущенно улыбнулся и обратился к Изану Авдеевичу: - Скажите, пожалуйста, товарищ, кто написал этот рассказ?
Иван Авдеевич сразу вспотел. Он почувствовал, как жаркая волна заливает его уши, щеки и шею.
В этот момент троллейбус замедлил ход. Иван Авдеевич пробормотал что-то невнятное и поспешил к задней двери, которая была ближе.
Кто-то хихикнул и сказал:
Да он сам, видно, Чехова сроду не читал. Нашел, у кого спрашивать.
Пассажиры рассмеялись.
Иван Авдеевич как ошпаренный, выскочил на панель. Он не доехал целых две остановки, но в следующий троллейбус не сел. Сняв шляпу, чтобы остудить вспотевшую голову, быстро зашагал по вечернему городу, поминутно оглядываясь, словно желая убедиться, что за ним никто не гонится.
Придя домой, Иван Авдеевич, не снимая пальто, быстро подошел к нужной полке, но вдруг его протянутая рука беспомощно повисла в воздухе: двадцать томов полного собрания сочинений Чехова глядели на него золотыми корешками переплетов. «Двадцать томов! Как найти рассказ, не зная его названия? Да… Но как они смеялись…» Он взволнованно потер руки. «Стой… Позвоню Семену Лукичу. Все же он руководитель большого промкомбината, образованный человек…
Иван Авдеевич быстро вышел в коридор и снял телефонную трубку:
Лизавета Игнатьевна? Простите великодушно, Иван Авдеевич беспокоит. Да-да, его. Что? Пулька? Ничего, мне на одну минуту. Семен Лукич? Слушай, ты не читал у Чехова про чиновника, который не знал, где восклицательный знак поставить? Читал? А как этот рассказ называется? Не помнишь? Эко, право, беспамятный какой…
Иван Авдеевич разочарованно положил трубку, но вдруг его осенила новая мысль. Он набрал другой номер.
Володя? Это я, дядя твой, Иван Авдеевич. А где отец с матерью? Что? В театр ушли? Вот и хорошо. Я ведь к тебе звоню. Скажи, Володя, ты Чехова проходил? Что? Не проходил, а читать любишь? Вот и хорошо! А про чиновника и про восклицательный знак читал? А как этот рассказ называется? Что? Так и называется «Восклицательный знак»? Ну, спасибо тебе. Молодец, право!
Иван Авдеевич вернулся в комнату, бросил пальто на стул и взялся за книги.
На паркет скользнул ярлычок с номером браковщицы - Иван Авдеевич не обратил внимания. Страницы пахли типографской краской и еще запахом, какой обычно стоит в нежилых, заброшенных помещениях. Вот он, этот рассказ-Мгла за окном постепенно стала сиреневой, потом бледно-серой, а Иван Авдеевич все сидел, согнувшись над книгой. Давно уже был прочитан «Восклицательный знак», а он все читал и читал. Когда же, наконец, первый луч солнца узкой полоской лег на сукно стола, Иван Авдеевич погасил настольную лампу и, распрямив усталое тело, зябко потер руки.
Он читал всю ночь, а не прочел и одного тома.
Полоска света перешла со стола на стену и стала шире, вспыхнув разноцветными корешками бесчисленных переплетов. Иван Авдеевич оглядел свою комнату, словно увидел ее впервые. Почему-то вспомнился вчерашний студент в троллейбусе.
У меня вагон книг, - сказал вслух Иван Авдеевич, Его привычный к вычислениям ум деятельно заработал. Он раскрыл свой каталог и придвинул счеты. Тонкие сухие пальцы правой руки стремительно взлетали, щелкая костяшками. Через несколько минут он взял карандаш и записал итог на полях каталога. Цифры никогда не обманывали Ивана Авдеевича, и теперь они говорили, что если он проживет еще пятнадцать лет (это самое большое, на что он мог рассчитывать) и в течение этого срока не будет ни работать, ни ходить к знакомым и спать только шесть часов в сутки, то даже и тогда он сможет прочесть всего лишь девяносто целых и четыре десятых процента всех имеющихся у него книг…
И впервые за всю долгую жизнь Ивану Авдеевичу пришел на ум простой вопрос: «Для чего люди пишут книги?» Он подошел к зеркалу: дряблые, морщинистые щеки, совсем седой клинышек жидкой бородки, узкие опущенные плечи - жизнь проходит. А что он успел в этой жизни? Почему не женился вторично? Почему племянники называют его не просто «дядя Ваня», а «дядя Иван Авдеевич»? Иван Авдеевич задумался еще глубже. Где его друзья? Их нет, кроме разве Семена Лукича, к которому он почти ежевечерне заходит на пульку. Иван Авдеевич поморщился - он вспомнил, что в столовой у директора промкомбината стоит горка, наполненная хрусталем, а сами они всю жизнь пьют чай из пятикопеечных кривобоких стаканов.
Иван Авдеевич поежился. Болела голова, дрожали колени - сказывалась проведенная без сна ночь. Он сел на диван; книги сплошными разноцветными стенами окружали его со всех сторон.
«Коля Голубев? Кто это? Ах, да, сын столяра. Почему я не дал тогда ему «Войну и мир»? Это было лет пять назад, да, лет пятнадцать эта книга стояла на полке, до того как Коля ее попросил… Для чего Толстой написал такую огромную книгу? О чем там? Ведь я же ее когда-то проходил…» Иван Авдеевич горько усмехнулся - именно проходил, а не читал. Перед его глазами пронеслись картины далекого-далекого детства. Он вспомнил гимназистку Вареньку, стройную и гибкую, в коричневых чулках и белой пелеринке; он любил ее так, как только может любить пятнадцатилетний подросток, но она предпочитала встречаться с двоечником Митькой Блиновым, сыном адвоката. «Он очень умный, - объясняла Варенька своим знакомым. - Если б вы видели, сколько у них книг в комнатах!»
Отец Ивана Авдеевича, мелкий чиновник, пьяница, никогда ничего не читал, кроме «Биржевых ведомостей», и сыну давал деньги - да и то с бранью - только на необходимые учебники. Мальчик начал всеми правдами и неправдами копить гроши.
Но книги в красивых переплетах - а он думал, только такие могут привлечь Вареньку, - стоили дорого, и за год ему удалось собрать только восемь книг.
Со временем Варенька была забыта, но привычка покупать толстые книги в красивых переплетах осталась. Постепенно она превратилась в непреодолимую страсть. Из своего серого, безрадостного детства Иван Авдеезич вынес только два чувства: ненависть к вину и пьяницам и страсть к приобретению книг в красивых переплетах, которых он почти никогда не читал.
Вот, Иван Авдеевич, расчет зарплаты за вторую половину мая.
Девушка положила на стол пачку ведомостей, повернулась и пошла к своему месту.
Иван Авдеевич посмотрел ей вслед и подумал вдруг, что он не знает об этой девушке ничего, кроме того, что ее фамилия Прохорова и что она комсомолка, потому что на кофточке - значок. Интересно, сколько она успела прочесть книг за свою короткую жизнь и какие это были книги?
Он вдруг вспомнил, что часто видел ее во время перерыва читающей в сквере, разбитом на заводском дворе, иногда встречал на улице, тоже с книгой в руке; но то были книги в старых простых переплетах, и они не привлекали его внимания… Совсем недавно он принял в отдел нового бухгалтера; пришлось несколько раз давать объявления по радио, А ведь, может быть, эта же Прохорова вполне справилась бы?
Впервые Иван Авдеевич, сам того не замечая, смутно почувствовал какую-то связь между чтением книг и способностью человека лучше работать. Он вздохнул и взялся за ведомости. Ему попалась на глаза знакомая фамилия.
«Николай Голубев… Прошло уже пять лет, как он окончил десятилетку. Достал ли он тогда «Войну и мир»? Наверно, достал… Почему ему причитается такая крупная сумма? Нет, расчетчица не ошиблась, он из месяца в месяц получает такую зарплату. А почему? Читает ли он и сейчас книги?»
Иван Авдеевич убрал ведомости в стол, взял шляпу и вышел во двор.
Заводская поливочная машина медленно шла, урча мотором, асфальт за ней становился черным и блестящим. В безлюдном скверике зеленели деревья, на их еще по-весеннему кудрявой листве дрожали крупные капли воды.
Иван Авдеевич в точности знал, сколько стоила посадка каждого дерева, стоимость широких, удобных скамеек, фонтана и клумб. Он вспомнил, что, когда эти липы посадили, они были совсем маленькими, а теперь это уже большие, крепкие деревья. Сколько же прошло лет, почему они не захирели? Почему на этом месте, где когда-то была свалка железного лома и в воздухе носилась ржавая пыль, теперь цветут прекрасные цветы? Почему они не вянут? Вероятно, люди, ухаживающие за ними, читают книги. Может быть, то же «Цветоводство» Киселева, о котором студент в троллейбусе сказал: «Там вагон интересных сведений».
Огромный цех встретил Ивана Авдеевича сдержанным ритмическим гулом и скрежетом металла.
Медленно шагая между стройными рядами станков, Иван Авдеевич думал: «Настоящая жизнь - здесь, а цифры в моих ведомостях и сводках - это только ее отражение». У станка с маленьким красным флажком он остановился. Резец двигался в обе стороны вдоль детали с такой скоростью, что за ним невозможно было уследить, и если бы не стружка, бьющая словно струя воды из шланга, можно было бы подумать, что деталь неподвижна.
Николай Голубев стоял, слегка склонившись над суппортом, и в точных, скупых движениях его тонких перепачканных пальцев чувствовалось знание и уверенность мастера.
Рядом лежал чертеж. Иван Авдеевич заглянул в него, там были какие-то фигуры и много цифр. Но эти цифры ничего ему не сказали. Он снова посмотрел на токаря, на его чуть сощуренные глаза и подумал: «Интересно, сколько же ему пришлось прочесть книг, прежде чемон научился так работать?»
Иван Авдеевич постоял еще немного, потом, с трудом оторвав взгляд от сверкающей стружки, повернулся и вышел из цеха.
В клубном корпусе он долго просматривал картотеку и делал пометки в своем блокноте. Затем спросил у библиотекаря:
Какие книги у вас спрашивают больше всего?
Женщина достала из стола толстую общую тетрадь и подала ему. На аккуратно разграфленных листах он увидел против названий книг десятки фамилий рабочих и служащих завода.
Иван Авдеевич молча вернул тетрадь.
Весь Чехов был прочитан меньше чем за месяц. Методичность всегда была отличительной чертой Ивана Авдеевича: покончив с одной книгой, он немедленно брался за другую. По утрам, пока соседка Мария Семеновна готовила завтрак, он успевал прочесть два десятка страниц, потом читал в троллейбусе и даже в своей застекленной конторке во время обеденного перерыва.
В тот субботний вечер, когда Иван Авдеевич поставил на место последний, двадцатый, том Чехова, ему вдруг стало грустно. Книги, выстроившись в ряд, тесно прижимались друг к другу, отсвечивая золотыми корешками переплетов, и Ивану Авдеевичу неожиданно почудилось, что он видит только эти двадцать томов, а рядом, внизу и вверху стоят хрустальные бокалы и фарфоровые чашки из горки его приятеля, директора промкомбината. Он испуганно протер глаза, шагнул к полке и схватил первую попавшуюся книгу, Раскрыв ее где-то в середине, прочел:
«…И пепел Клааса стучал в сердце Уленшпигеля.
Ну, пора и в путь, - сказал он. - Счастлив тот, кто в черные дни сохранит чистоту сердца и будет высоко держать свой меч!
И пламя мятежа вспыхнуло по всей стране!»
Иван Авдеевич присел тут же, у книжной полки, на краешек стула, потом перебрался в кресло и включил настольную лампу.
И опять сиреневый сумрак превращался в светлую дымку белой ночи, и все реже доносилось с улицы шипение троллейбусов, а Иван Аздеевич вместе с Уленшпигелем носился под сверкающим небом Фландрии, по светлым волнам Северного моря, от устья голубой Шельды до угрюмых скал, нависших над водами Рейна. Вместе с Уленшпигелем издевался над попами и вельможами, выставляя их на посмешище народу, сеял смуту и недовольство против поработителей родной земли.
Пепел Клааса стучал в сердце Уленшпигеля, и в душе Ивана Авдеевича рождалось что-то новое, светлое, удивительное. Он забыл, что ему пятьдесят лет, он чувствовал себя ловким, сильным, остроумным, способным плакать и смеяться, любить и ненавидеть…
Внезапно навалившийся сон оторвал его от книги, но ненадолго. В девять часов утра он уже опять сидел в кресле у окна и проглатывал последние страницы.
Он машинально выпил принесенный Марией Семеновной стакан чаю и не слышал, как она в коридоре кому-то сказала:
Наш-то, от книг оторваться не может…
Потом звонили от Семена Лукича - звали на воскресную пульку, но Иван Авдеевич только махнул рукой. На этот раз он слышал, как Мария Семеновна сказала в трубку:
Но Иван Авдеевич не стал задумываться, потому что в это время бургомистр и попы зарывали в землю уснувшего, но не умершего Уленшпигеля.
«И пастор произносил над могилой заупокойную молитву, все кругом преклонили колени. Вдруг под песком все закопошилось, и Уленшпигель, чихая и отряхивая пегсок с волос, схватил пастора за горло».
Иван Авдеевич с сожалением дочитал последние строки и, не закрывая книги, долго держал ее в руке.
Почему он, собственно, купил эту книгу? Здесь простой переплет, она стоит всего шестьдесят копеек. Он наморщил лоб и вдруг вспомнил толстяка в зеленой велюровой шляпе с полным ртом золотых зубов и румяным, холеным лицом. В течение многих месяцев Иван Авдеевич встречал этого человека в книжном магазине; он не знал его имени, но они всегда раскланивались и иногда обменивались двумя-тремя фразами.
В тот день этот человек сказал ему: «Дают Уленшпигеля, становитесь скорее в кассу, коллега. Я уже делаю второй заход».
Тогда - это было около года назад - Иван Авдеевич не вдумался в смысл этой фразы, но теперь слова «второй заход» поразили его.
Он встал и поставил книгу на полку, но не на прежнее место, а рядом с Чеховым, потом надел пальто и вышел на улицу.
Город пахнул весной и бензином. Изан Авдеевич снял шляпу, и теплый ветерок заиграл его седым реденьким хохолком. Мимо шел переполненный трамвай, на подножке, продев одну руку под поручень, а в другой держа книгу, ехал юноша в кожаной тужурке. Продавщица эскимо сидела около своего холодильника на перевернутом ящике, опустив глаза: на ее коленях лежала раскрытая книга. Пожилая женщина, стоящая у края панели в ожидании автобуса, читала роман-газету.
Вот и знакомый подъезд. В вестибюле крупными золотыми буквами надпись:
«Всем хорошим во мне я обязан книгам.
Иван Авдеевич сотни раз поднимался по этой лестнице, сотни раз видел эту надпись. Почему же сейчас он стоит, мешая снующим людям, и, беззвучно шевеля губами, перечитывает эти слова?
У прилавков толпился народ. Девушка в сером жакете умоляюще просила продавца.
Ну, посмотрите, пожалуйста, может быть, у вас где-нибудь под прилавком случайно остался один экземпляр. Я должна сдавать курсовую работу - мне эта книга нужна, как воздух!
Я вас понимаю, девушка, - сочувственно пробасил капитан первого ранга. - Я сам второй месяц гоняюсь за «Миргородскими повестями». В чужих морях раскроешь Гоголя, и кажется, что ты опять на своей ридной Украине.
Долговязый парень в кепке уныло бродил по магазину и, держа в руке листок бумажки, негромко повторял:
Меняю Фильдинга на Блока. Кто желает, товарищи?
Неожиданно Иван Авдеевич увидел своего знакомого незнакомца. Толстяк переложил томик Гоголя из правой руки в левую, радушно приподнял зеленую велюровую шляпу и улыбнулся, показав золотые зубы:
Здравствуйте, коллега. Что это вас так давно не было видно? Уж не болели ли?
Иван Авдеевич тоже приподнял шляпу и что-то пробормотал в ответ.
Толстяк кивнул на томик в своей руке:
Вы сегодня опоздали, коллега, с утра выбросили Гоголя. Прекрасное издание!
Худенький подросток в спортивной курточке проскочил мимо них и прерывающимся от быстрого бега голосом спросил у продавца:
Сколько платить за «Мертвые души»?
Продавец развел руками: - Уже все продано.
Что?.. - подросток покраснел и часто заморгал глазами. Казалось, вот-вот у него брызнут слезы. - Мне же надо… Мы же проходим… Как же я буду…
Иван Авдеевич посмотрел на расстроенное лицо мальчика и сказал толстяку:
Отдайте ему. Ведь у вас, конечно, дома есть другое издание,
Тот кивнул и прищурился, словно хотел сказать: «Мы понимаем друг друга, коллега». Потом поманил подростка.
Молодой человек, вот они - «Мертвые души». - Огляделся и тихо добавил - Три рубля.
У мальчика растерянно дрогнули ресницы. Иван Авдеевич возмутился:
Книга стоит едва ли четверть этой суммы. Как вам не стыдно, право!
Стыдно? Мне? - Глаза толстяка сразу стали колючими. - А позвольте узнать, вы сами скупаете здесь книги для того, чтобы заниматься благотворительностью? Кого бы из себя строите? Вас потрясти, так у вас дома побольше, чем у меня, «Мертвых душ» обнаружится! - Он еще раз огляделся и, спрятав книгу под пальто, быстро замешался в толпе покупателей.
Подросток бросился было за толстяком, но Изан Авдеевич поймал мальчика за куртку:
Пойдемте со мной, молодой человек, вы получите книгу.
Он крепко взял его за руку и позел прочь из магазина.
У входа в парадную подросток робко улыбнулся:
До чего же смешно, когда Чичиков приходит к Коробочке! Здорово! Правда?
Изан Авдеевич опустил глаза и покраснел.
Да… Это хорошая книга.
Они молча поднялись по лестнице, и Иван Авдеевич, отперев дверь, пропустил своего спутника вперед.
Занавеси на окнах были раздвинуты. В комнате не оставалось уголка, куда бы ни проникал солнечный свет.
Подросток остановился как вкопанный. Прижав одну руку к груди, а другую откинув в сторону, он смотрел то на стены, то на Ивана Авдеевича, и казалось, дыхание прекратилось в его груди.
Сколько раз в этой комнате Иван Авдеевич видел на лицах пришедших к нему людей ошеломление и восторг. Ему всегда это было приятно, и он гордо говорил: «Я собираю их почти сорок лет». А про себя думал: «Смотрите, вот я какой». Он знал, что на заводе о нем говорят: «Ну-у, Иван Авдеевич замечательный человек, у него столько книг!» Один раз комсомольцы даже пригласили его на занятия литературного кружка, и паренек, который читал там свои стихи, все время краснел и с уважением косился на него. Его выбрали в культсектор завода, и Иван Авдеевич считал, что ему воздают должное, хотя, ссылаясь на занятость, и не был ни на одном заседании. Всегда, когда разговор заходил о его книгах, Иван Авдеевич казался себе умным, передовым человеком, но сегодня восхищение этого подростка не принесло ему радости.
Хмурясь и отводя глаза в сторону, он подтолкнул своего гостя к полке:
Вот здесь два разных издания. Возьмите себе любое.
Подросток дрожащими пальцами выбрал книгу в скромном переплете и полез в карман куртки. Изан Аздеевич нервно потер руки.
Не смейте доставать деньги… эта книга ваша… И вот еще что… - Он снял с полки томик в дорогом тисненом переплете. - Вот еще мертвые души. Возьмите себе.
Подросток схватил книгу, глаза его заблестели.
Это не «Мертвые души», это «Гиперболоид инженера Гарина»! Вы ошиблись.
Иван Авдеевич горько усмехнулся.
Нет, я не ошибся - у меня два издания этой книги. - Он оглядел полки и вздохнул. - Здесь еще много мертвых душ.
Поливочная машина медленно шла по двору. Из бокового крана вырывалась сильная струя воды, она распускалась сверкающим на солнце серебряным веером и падала светлым дождем на листья деревьев заводского сквера.
В раскрытые вахтером ворота бесшумно скользнул директорский ЗИМ. Он промчался, шипя резиной, по мокрому асфальту и застыл у клубного корпуса. Из машины вышли Иван Авдеевич и двое юношей. Они несли большие пачки книг, аккуратно перевязанные бечевкой, с подложенными на углах кусочками картона.
Иван Авдеезич шел впереди и беспокойно оглядывался:
Осторожней, осторожней, молодые люди, не оцарапайте переплеты.
Один из пареньков - тот самый, что читал свои стихи на литкружке, - весело тряхнул головой:
Не беспокойтесь, донесем Мы книги с Петею вдвоем.
В библиотеке Иван Авдеевич сам распаковал книги и вынул из портфеля список,
Вот, Вера Васильевна, помните, я вам говорил, что у меня есть несколько одинаковых книг в разных изданиях, - он смущенно потер руки, - здесь восемьдесят три названия. Мне они совершенно ни к чему.
Библиотекарь пробежала глазами список и, мельком взглянув на книги, повернулась к Ивану Авдеевичу:
Спасибо, спасибо вам, Иван Авдеевич, от всех наших читателей!
В глазах женщины светилась такая радость, что старый бухгалтер не нашелся, что ответить. Он подобрал с пола бечёвку и, свернув ее в колечко, хотел убрать в портфель, но потом махнул рукой и положил ее на стол.
Я сейчас же пойду в завком, - продолжала Вера Васильевна, - вам немедленно будет оплачена стои-ллость этих великолепных книг.
Иван Авдеевич покраснел:
Это не к спеху. Выдавайте книги, пусть читают… Уходя, он слышал, как Вера Васильевна сказала:
Нужно для этих книг, Вася, сделать суперобложки. А Вася ответил:
Мы их в бумагу обернем, Мы их в каталог занесем; Иван Авдеич, наш главбух, Библиотеки лучший друг.
Иван Авдеевич снял очки и долго протирал их носовым платком, потом улыбнулся и стал спускаться с лестницы.
Во дворе он увидел своего заместителя. Тот радостно всплеснул руками:
Наконец-то! Я ищу вас битых два часа!
А что там, право, пожар, что ли?
Да нет, не пожар, конечно, но неотложное обстоятельство: Софья Аркадьевна срочно уезжает, она уже оформляет расчет. Я думаю, дать объявление по радио?
А я думаю, что объявлений давать не надо. Разве Прохорова не справится с этой работой?
Заместитель всплеснул руками:
Прохорову? Бухгалтером расчетной группы? Да ведь она всего два года работает, совсем еще девочка!
Девочка? - Иван Авдеевич нервно потер руки. - А позвольте спросить, что вы знаете о ней, кроме того, что она работает всего два года? Что?.. Я так и думал. А скажите мне, почему литейщик Анфиногенов получает зарплату больше, чем директор завода? Вы его видели когда-нибудь в глаза? Вы двадцать лет работаете на этом заводе, ходите по цехам, а людей не видите. А что вы вообще видите, кроме цифр? Оглянитесь, у нас вагон хорошей грамотной молодежи, а вы - объявление!
Иван Авдеевич отстранил своего заместителя и, распрямив узкие плечи, быстро зашагал по широкому заводскому двору.
В ночь под Рождество Ефим Фомич Перекладин, коллежский
секретарь, лег спать обиженный и даже оскорбленный.
- Отвяжись ты, нечистая сила! - рявкнул он со злобой на жену,
когда та спросила, отчего он такой хмурый.
Дело в том, что он только что вернулся из гостей, где сказано
было много неприятных и обидных для него вещей. Сначала
заговорили о пользе образования вообще, потом же незаметно
перешли к образовательному цензу служащей братии, причем было
высказано много сожалений, упреков и даже насмешек по поводу
низкого уровня. И тут, как это водится во всех российских
компаниях, с общих материй перешли к личностям.
- Взять, например, хоть вас, Ефим Фомич, - обратился к
Перекладину один юноша. - Вы занимаете приличное место... а
какое образование вы получили?
- Никакого-с. Да у нас образование и не требуется, - кротко
ответил Перекладин. - Пиши правильно, вот и всё...
- Где же это вы правильно писать-то научились?
- Привык-с... За сорок лет службы можно руку набить-с... Оно,
конечно, спервоначалу трудно было, делывал ошибки, но потом
привык-с... и ничего...
- А знаки препинания?
- И знаки препинания ничего... Правильно ставлю.
- Гм!.. - сконфузился юноша. - Но привычка совсем не то, что
образование. Мало того, что вы знаки препинания правильно
ставите... мало-с! Нужно сознательно ставить! Вы ставите запятую
и должны сознавать, для чего ее ставите... да-с! А это ваше
бессознательное... рефлекторное правописание и гроша не стоит.
Это машинное производство и больше ничего.
Перекладин смолчал и даже кротко улыбнулся (юноша был сын
статского советника и сам имел право на чин X класса), но
теперь, ложась спать, он весь обратился в негодование и злобу.
«Сорок лет служил, - думал он, - и никто меня дураком не назвал,
а тут, поди ты, какие критики нашлись! „Бессознательно!..
Лефректорно! Машинное производство“... Ах, ты, чёрт тебя возьми!
Да я еще, может быть, больше тебя понимаю, даром что в твоих
университетах не был!»
Излив мысленно по адресу критика все известные ему ругательства
и согревшись под одеялом, Перекладин стал успокаиваться.
«Я знаю... понимаю... - думал он, засыпая. - Не поставлю там
двоеточия, где запятую нужно, стало быть, сознаю, понимаю. Да...
Так-то, молодой человек... Сначала пожить нужно, послужить, а
потом уж стариков судить...»
В закрытых глазах засыпавшего Перекладина сквозь толпу темных,
улыбавшихся облаков метеором пролетела огненная запятая. За ней
другая, третья, и скоро весь безграничный темный фон,
расстилавшийся перед его воображением, покрылся густыми толпами
летавших запятых...
«Хоть эти запятые взять... - думал Перекладин, чувствуя, как его
члены сладко немеют от наступавшего сна. - Я их отлично
понимаю... Для каждой могу место найти, ежели хочешь... и... и
сознательно, а не зря... Экзаменуй, и увидишь... Запятые
ставятся в разных местах, где надо, где и не надо. Чем путаннее
бумага выходит, тем больше запятых нужно. Ставятся они перед
„который“ и перед „что“. Ежели в бумаге перечислять чиновников,
то каждого из них надо запятой отделять... Знаю!»
Золотые запятые завертелись и унеслись в сторону. На их место
прилетели огненные точки...
«А точка в конце бумаги ставится... Где нужно большую передышку
сделать и на слушателя взглянуть, там тоже точка. После всех
длинных мест нужно точку, чтоб секретарь, когда будет читать,
слюной не истек. Больше же нигде точка не ставится...»
Опять налетают запятые... Они мешаются с точками, кружатся - и
Перекладин видит целое сонмище точек с запятой и двоеточий...
«И этих знаю... - думает он. - Где запятой мало, а точки много,
там надо точку с запятой. Перед „но“ и „следственно“ всегда
ставлю точку с запятой... Ну-с, а двоеточие? Двоеточие ставится
после слов „постановили“, „решили“...»
Точки с запятой и двоеточия потухли. Наступила очередь
вопросительных знаков. Эти выскочили из облаков и
заканканировали...
«Эка невидаль: знак вопросительный! Да хоть тысяча их, всем
место найду. Ставятся они всегда, когда запрос нужно делать или,
положим, о бумаге справиться... „Куда отнесен остаток сумм за
такой-то год?“ или - „Не найдет ли Полицейское управление
возможным оную Иванову и проч.?“...»
Вопросительные знаки одобрительно закивали своими крючками и
моментально, словно по команде, вытянулись в знаки
восклицательные...
«Гм!.. Этот знак препинания в письмах часто ставится.
„Милостивый государь мой!“ или „Ваше превосходительство, отец и
благодетель!..“ А в бумагах когда?»
Восклицательные знаки еще больше вытянулись и остановились в
ожидании...
«В бумагах они ставятся, когда... тово... этого... как его?
Гм!.. В самом деле, когда же их в бумагах ставят? Постой... дай
бог память... Гм!..»
Перекладин открыл глаза и повернулся на другой бок. Но не успел
он вновь закрыть глаза, как на темном фоне опять появились
восклицательные знаки.
«Чёрт их возьми... Когда же их ставить нужно? - подумал он,
стараясь выгнать из своего воображения непрошенных гостей. -
Неужели забыл? Или забыл, или же... никогда их не ставил...»
Перекладин стал припоминать содержание всех бумаг, которые он
написал за сорок лет своего служения; но как он ни думал, как ни
морщил лоб, в своем прошлом он не нашел ни одного
восклицательного знака.
«Что за оказия! Сорок лет писал и ни разу восклицательного знака
не поставил... Гм!.. Но когда же он, чёрт длинный, ставится?»
Из-за ряда огненных восклицательных знаков показалась ехидно
смеющаяся рожа юноши-критика. Сами знаки улыбнулись и слились в
один большой восклицательный знак.
Перекладин встряхнул головой и открыл глаза.
«Чёрт знает что... - подумал он. - Завтра к утрени вставать
надо, а у меня это чертобесие из головы не выходит... Тьфу!
Но... когда же он ставится? Вот тебе и привычка! Вот тебе и
набил руку! За сорок лет ни одного восклицательного! А?»
Перекладин перекрестился и закрыл глаза, но тотчас же открыл их;
на темном фоне всё еще стоял большой знак...
«Тьфу! Этак всю ночь не уснешь». - Марфуша! - обратился он к
своей жене, которая часто хвасталась тем, что кончила курс в
пансионе. - Ты не знаешь ли, душенька, когда в бумагах ставится
восклицательный знак?
- Еще бы не знать! Недаром в пансионе семь лет училась. Наизусть
всю грамматику помню. Этот знак ставится при обращениях,
восклицаниях и при выражениях восторга, негодования, радости,
гнева и прочих чувств.
«Тэк-с... - подумал Перекладин. - Восторг, негодование, радость,
гнев и прочие чувства...»
Коллежский секретарь задумался... Сорок лет писал он бумаги,
написал он их тысячи, десятки тысяч, но не помнит ни одной
строки, которая выражала бы восторг, негодование или что-нибудь
в этом роде...
«И прочие чувства... - думал он. - Да нешто в бумагах нужны
чувства? Их и бесчувственный писать может...»
Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и
ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова
его болела, на лбу выступил холодный пот... В углу ласково
теплилась лампадка, мебель глядела празднично, чистенько, от
всего так и веяло теплом и присутствием женской руки, но бедному
чиноше было холодно, неуютно, точно он заболел тифом. Знак
восклицательный стоял уже не в закрытых глазах, а перед ним, в
комнате, около женина туалета ц насмешливо мигал ему...
- Пишущая машина! Машина! - шептало привидение, дуя на чиновника
сухим холодом. - Деревяшка бесчувственная!
Чиновник укрылся одеялом, но и под одеялом он увидел привидение,
прильнул лицом к женину плечу и из-за плеча торчало то же
самое... Всю ночь промучился бедный Перекладин, но и днем не
оставило его привидение. Он видел его всюду: в надеваемых
сапогах, в блюдечке с чаем, в Станиславе...
«И прочие чувства... - думал он. - Это правда, что никаких
чувств не было... Пойду сейчас к начальству расписываться... а
разве это с чувствами делается? Так, зря... Поздравительная
машина»...
Когда Перекладин вышел на улицу и крикнул извозчика, то ему
показалось, что вместо извозчика подкатил восклицательный знак.
Придя в переднюю начальника, он вместо швейцара увидел тот же
знак... И всё это говорило ему о восторге, негодовании, гневе...
Ручка с пером тоже глядела восклицательным знаком. Перекладин
взял ее, обмакнул перо в чернила и расписался:
«Коллежский секретарь Ефим Перекладин!!!»
И, ставя эти три знака, он восторгался, негодовал, радовался,
кипел гневом.
- На́ тебе! На́ тебе! - бормотал он, надавливая на перо.
Огненный знак удовлетворился и исчез.
Святочный рассказ «Запятая» Антона Павловича Чехова из сборника «Старинные рождественские рассказы русских писателей», вышедшего недавно в издательстве «Никея».
В ночь под Рождество Ефим Фомич Перекладин, коллежский секретарь, лег спать обиженный и даже оскорбленный.
Отвяжись ты, нечистая сила! - рявкнул он со злобой на жену, когда та спросила, отчего он такой хмурый.
Дело в том, что он только что вернулся из гостей, где сказано было много неприятных и обидных для него вещей. Сначала заговорили о пользе образования вообще, потом же незаметно перешли к образовательному цензу служащей братии, причем было высказано много сожалений, упреков и даже насмешек по поводу низкого уровня. И тут, как это водится во всех российских компаниях, с общих материй перешли к личностям.
Взять, например, хоть вас, Ефим Фомич, - обратился к Перекладину один юноша. - Вы занимаете приличное место… а какое образование вы получили?
Никакого-с. Да у нас образование и не требуется, - кротко ответил Перекладин. - Пиши правильно, вот и всё…
Где же это вы правильно писать-то научились?
Привык-с… За сорок лет службы можно руку набить-с… Оно, конечно, спервоначалу трудно было, делывал ошибки, но потом привык-с… и ничего…
А знаки препинания?
И знаки препинания ничего… Правильно ставлю.
Гм!.. - сконфузился юноша. - Но привычка совсем не то, что образование. Мало того, что вы знаки препинания правильно ставите… мало-с! Нужно сознательно ставить! Вы ставите запятую и должны сознавать, для чего ее ставите… да-с! А это ваше бессознательное… рефлекторное правописание и гроша не стоит. Это машинное производство и больше ничего.
Перекладин смолчал и даже кротко улыбнулся (юноша был сын статского советника и сам имел право на чин X класса), но теперь, ложась спать, он весь обратился в негодование и злобу.
«Сорок лет служил, - думал он, - и никто меня дураком не назвал, а тут, поди ты, какие критики нашлись! «Бессознательно!.. Лефректорно! Машинное производство»… Ах, ты, чёрт тебя возьми! Да я еще, может быть, больше тебя понимаю, даром что в твоих университетах не был!»
Излив мысленно по адресу критика все известные ему ругательства и согревшись под одеялом, Перекладин стал успокаиваться.
«Я знаю… понимаю… - думал он, засыпая. - Не поставлю там двоеточия, где запятую нужно, стало быть, сознаю, понимаю. Да… Так-то, молодой человек… Сначала пожить нужно, послужить, а потом уж стариков судить…»
В закрытых глазах засыпавшего Перекладина сквозь толпу темных, улыбавшихся облаков метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья, и скоро весь безграничный темный фон, расстилавшийся перед его воображением, покрылся густыми толпами летавших запятых…
«Хоть эти запятые взять… - думал Перекладин, чувствуя, как его члены сладко немеют от наступавшего сна. - Я их отлично понимаю… Для каждой могу место найти, ежели хочешь… и… и сознательно, а не зря… Экзаменуй, и увидишь… Запятые ставятся в разных местах, где надо, где и не надо. Чем путаннее бумага выходит, тем больше запятых нужно. Ставятся они перед «который» и перед «что». Ежели в бумаге перечислять чиновников, то каждого из них надо запятой отделять… Знаю!»
Золотые запятые завертелись и унеслись в сторону. На их место прилетели огненные точки…
«А точка в конце бумаги ставится… Где нужно большую передышку сделать и на слушателя взглянуть, там тоже точка. После всех длинных мест нужно точку, чтоб секретарь, когда будет читать, слюной не истек. Больше же нигде точка не ставится…»
Опять налетают запятые… Они мешаются с точками, кружатся - и Перекладин видит целое сонмище точек с запятой и двоеточий…
«И этих знаю… - думает он. - Где запятой мало, а точки много, там надо точку с запятой. Перед «но» и «следственно» всегда ставлю точку с запятой… Ну-с, а двоеточие? Двоеточие ставится после слов «постановили», «решили»…»
Точки с запятой и двоеточия потухли. Наступила очередь вопросительных знаков. Эти выскочили из облаков и заканканировали…
«Эка невидаль: знак вопросительный! Да хоть тысяча их, всем место найду. Ставятся они всегда, когда запрос нужно делать или, положим, о бумаге справиться… «Куда отнесен остаток сумм за такой-то год?» или - «Не найдет ли Полицейское управление возможным оную Иванову и проч.?»…»
Вопросительные знаки одобрительно закивали своими крючками и моментально, словно по команде, вытянулись в знаки восклицательные…
«Гм!.. Этот знак препинания в письмах часто ставится. «Милостивый государь мой!» или «Ваше превосходительство, отец и благодетель!..» А в бумагах когда?»
Восклицательные знаки еще больше вытянулись и остановились в ожидании…
«В бумагах они ставятся, когда… тово… этого… как его? Гм!.. В самом деле, когда же их в бумагах ставят? Постой… дай Бог память… Гм!..»
Перекладин открыл глаза и повернулся на другой бок. Но не успел он вновь закрыть глаза, как на темном фоне опять появились восклицательные знаки.
«Чёрт их возьми… Когда же их ставить нужно? - подумал он, стараясь выгнать из своего воображения непрошенных гостей. - Неужели забыл? Или забыл, или же… никогда их не ставил…»
Перекладин стал припоминать содержание всех бумаг, которые он написал за сорок лет своего служения; но как он ни думал, как ни морщил лоб, в своем прошлом он не нашел ни одного восклицательного знака.
«Что за оказия! Сорок лет писал и ни разу восклицательного знака не поставил… Гм!.. Но когда же он, черт длинный, ставится?»
Из-за ряда огненных восклицательных знаков показалась ехидно смеющаяся рожа юноши-критика. Сами знаки улыбнулись и слились в один большой восклицательный знак.
Перекладин встряхнул головой и открыл глаза.
«Черт знает что… - подумал он. - Завтра к утрени вставать надо, а у меня это чертобесие из головы не выходит… Тьфу! Но… когда же он ставится? Вот тебе и привычка! Вот тебе, и набил руку! За сорок лет ни одного восклицательного! А?»
Перекладин перекрестился и закрыл глаза, но тотчас же открыл их; на темном фоне всё еще стоял большой знак…
«Тьфу! Этак всю ночь не уснешь».
Марфуша! - обратился он к своей жене, которая часто хвасталась тем, что кончила курс в пансионе. - Ты не знаешь ли, душенька, когда в бумагах ставится восклицательный знак?
Еще бы не знать! Недаром в пансионе семь лет училась. Наизусть всю грамматику помню. Этот знак ставится при обращениях, восклицаниях и при выражениях восторга, негодования, радости, гнева и прочих чувств.
«Тэк-с… - подумал Перекладин. - Восторг, негодование, радость, гнев и прочие чувства…»
Коллежский секретарь задумался… Сорок лет писал он бумаги, написал он их тысячи, десятки тысяч, но не помнит ни одной строки, которая выражала бы восторг, негодование или что-нибудь в этом роде…
«И прочие чувства… - думал он. - Да нешто в бумагах нужны чувства? Их и бесчувственный писать может…»
Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова его болела, на лбу выступил холодный пот… В углу ласково теплилась лампадка, мебель глядела празднично, чистенько, от всего так и веяло теплом и присутствием женской руки, но бедному чиноше было холодно, неуютно, точно он заболел тифом. Знак восклицательный стоял уже не в закрытых глазах, а перед ним, в комнате, около женина туалета и насмешливо мигал ему…
Пишущая машина! Машина! - шептало привидение, дуя на чиновника сухим холодом. - Деревяшка бесчувственная!
Чиновник укрылся одеялом, но и под одеялом он увидел привидение, прильнул лицом к женину плечу и из-за плеча торчало то же самое… Всю ночь промучился бедный Перекладин, но и днем не оставило его привидение. Он видел его всюду: в надеваемых сапогах, в блюдечке с чаем, в Станиславе…
«И прочие чувства… - думал он. - Это правда, что никаких чувств не было… Пойду сейчас к начальству расписываться… а разве это с чувствами делается? Так, зря… Поздравительная машина»…
Когда Перекладин вышел на улицу и крикнул извозчика, то ему показалось, что вместо извозчика подкатил восклицательный знак.
Придя в переднюю начальника, он вместо швейцара увидел тот же знак… И всё это говорило ему о восторге, негодовании, гневе… Ручка с пером тоже глядела восклицательным знаком. Перекладин взял ее, обмакнул перо в чернила и расписался:
«Коллежский секретарь Ефим Перекладин!!!»
И, ставя эти три знака, он восторгался, негодовал, радовался, кипел гневом.
На тебе! На тебе! - бормотал он, надавливая на перо.
Огненный знак удовлетворился и исчез.
Антон Павлович Чехов
(Святочный рассказ)
В ночь под Рождество Ефим Фомич Перекладин, коллежский секретарь, лег спать обиженный и даже оскорбленный. — Отвяжись ты, нечистая сила! — рявкнул он со злобой на жену, когда та спросила, отчего он такой хмурый. Дело в том, что он только что вернулся из гостей, где сказано было много неприятных и обидных для него вещей. Сначала заговорили о пользе образования вообще, потом же незаметно перешли к образовательному цензу служащей братии, причем было высказано много сожалений, упреков и даже насмешек по поводу низкого уровня. И тут, как это водится во всех российских компаниях, с общих материй перешли к личностям. — Взять, например, хоть вас, Ефим Фомич, — обратился к Перекладину один юноша. — Вы занимаете приличное место... а какое образование вы получили? — Никакого-с. Да у нас образование и не требуется, — кротко ответил Перекладин. — Пиши правильно, вот и всё... — Где же это вы правильно писать-то научились? — Привык-с... За сорок лет службы можно руку набить-с... Оно, конечно, спервоначалу трудно было, делывал ошибки, но потом привык-с... и ничего... — А знаки препинания? — И знаки препинания ничего... Правильно ставлю. — Гм!.. — сконфузился юноша. — Но привычка совсем не то, что образование. Мало того, что вы знаки препинания правильно ставите... мало-с! Нужно сознательно ставить! Вы ставите запятую и должны сознавать, для чего ее ставите... да-с! А это ваше бессознательное... рефлекторное правописание и гроша не стоит. Это машинное производство и больше ничего. Перекладин смолчал и даже кротко улыбнулся (юноша был сын статского советника и сам имел право на чин X класса), но теперь, ложась спать, он весь обратился в негодование и злобу. «Сорок лет служил, — думал он, — и никто меня дураком не назвал, а тут, поди ты, какие критики нашлись! „Бессознательно!.. Лефректорно! Машинное производство“... Ах, ты, чёрт тебя возьми! Да я еще, может быть, больше тебя понимаю, даром что в твоих университетах не был!» Излив мысленно по адресу критика все известные ему ругательства и согревшись под одеялом, Перекладин стал успокаиваться. «Я знаю... понимаю... — думал он, засыпая. — Не поставлю там двоеточия, где запятую нужно, стало быть, сознаю, понимаю. Да... Так-то, молодой человек... Сначала пожить нужно, послужить, а потом уж стариков судить...» В закрытых глазах засыпавшего Перекладина сквозь толпу темных, улыбавшихся облаков метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья, и скоро весь безграничный темный фон, расстилавшийся перед его воображением, покрылся густыми толпами летавших запятых... «Хоть эти запятые взять... — думал Перекладин, чувствуя, как его члены сладко немеют от наступавшего сна. — Я их отлично понимаю... Для каждой могу место найти, ежели хочешь... и... и сознательно, а не зря... Экзаменуй, и увидишь... Запятые ставятся в разных местах, где надо, где и не надо. Чем путаннее бумага выходит, тем больше запятых нужно. Ставятся они перед „который“ и перед „что“. Ежели в бумаге перечислять чиновников, то каждого из них надо запятой отделять... Знаю!» Золотые запятые завертелись и унеслись в сторону. На их место прилетели огненные точки... «А точка в конце бумаги ставится... Где нужно большую передышку сделать и на слушателя взглянуть, там тоже точка. После всех длинных мест нужно точку, чтоб секретарь, когда будет читать, слюной не истек. Больше же нигде точка не ставится...» Опять налетают запятые... Они мешаются с точками, кружатся — и Перекладин видит целое сонмище точек с запятой и двоеточий... «И этих знаю... — думает он. — Где запятой мало, а точки много, там надо точку с запятой. Перед „но“ и „следственно“ всегда ставлю точку с запятой... Ну-с, а двоеточие? Двоеточие ставится после слов „постановили“, „решили“...» Точки с запятой и двоеточия потухли. Наступила очередь вопросительных знаков. Эти выскочили из облаков и заканканировали... «Эка невидаль: знак вопросительный! Да хоть тысяча их, всем место найду. Ставятся они всегда, когда запрос нужно делать или, положим, о бумаге справиться... „Куда отнесен остаток сумм за такой-то год?“ или — „Не найдет ли Полицейское управление возможным оную Иванову и проч.?“...» Вопросительные знаки одобрительно закивали своими крючками и моментально, словно по команде, вытянулись в знаки восклицательные... «Гм!.. Этот знак препинания в письмах часто ставится. „Милостивый государь мой!“ или „Ваше превосходительство, отец и благодетель!..“ А в бумагах когда?» Восклицательные знаки еще больше вытянулись и остановились в ожидании... «В бумагах они ставятся, когда... тово... этого... как его? Гм!.. В самом деле, когда же их в бумагах ставят? Постой... дай бог память... Гм!..» Перекладин открыл глаза и повернулся на другой бок. Но не успел он вновь закрыть глаза, как на темном фоне опять появились восклицательные знаки. «Чёрт их возьми... Когда же их ставить нужно? — подумал он, стараясь выгнать из своего воображения непрошенных гостей. — Неужели забыл? Или забыл, или же... никогда их не ставил...» Перекладин стал припоминать содержание всех бумаг, которые он написал за сорок лет своего служения; но как он ни думал, как ни морщил лоб, в своем прошлом он не нашел ни одного восклицательного знака. «Что за оказия! Сорок лет писал и ни разу восклицательного знака не поставил... Гм!.. Но когда же он, чёрт длинный, ставится?» Из-за ряда огненных восклицательных знаков показалась ехидно смеющаяся рожа юноши-критика. Сами знаки улыбнулись и слились в один большой восклицательный знак. Перекладин встряхнул головой и открыл глаза. «Чёрт знает что... — подумал он. — Завтра к утрени вставать надо, а у меня это чертобесие из головы не выходит... Тьфу! Но... когда же он ставится? Вот тебе и привычка! Вот тебе и набил руку! За сорок лет ни одного восклицательного! А?» Перекладин перекрестился и закрыл глаза, но тотчас же открыл их; на темном фоне всё еще стоял большой знак... «Тьфу! Этак всю ночь не уснешь». — Марфуша! — обратился он к своей жене, которая часто хвасталась тем, что кончила курс в пансионе. — Ты не знаешь ли, душенька, когда в бумагах ставится восклицательный знак? — Еще бы не знать! Недаром в пансионе семь лет училась. Наизусть всю грамматику помню. Этот знак ставится при обращениях, восклицаниях и при выражениях восторга, негодования, радости, гнева и прочих чувств. «Тэк-с... — подумал Перекладин. — Восторг, негодование, радость, гнев и прочие чувства...» Коллежский секретарь задумался... Сорок лет писал он бумаги, написал он их тысячи, десятки тысяч, но не помнит ни одной строки, которая выражала бы восторг, негодование или что-нибудь в этом роде... «И прочие чувства... — думал он. — Да нешто в бумагах нужны чувства? Их и бесчувственный писать может...» Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова его болела, на лбу выступил холодный пот... В углу ласково теплилась лампадка, мебель глядела празднично, чистенько, от всего так и веяло теплом и присутствием женской руки, но бедному чиноше было холодно, неуютно, точно он заболел тифом. Знак восклицательный стоял уже не в закрытых глазах, а перед ним, в комнате, около женина туалета и насмешливо мигал ему... — Пишущая машина! Машина! — шептало привидение, дуя на чиновника сухим холодом. — Деревяшка бесчувственная! Чиновник укрылся одеялом, но и под одеялом он увидел привидение, прильнул лицом к женину плечу и из-за плеча торчало то же самое... Всю ночь промучился бедный Перекладин, но и днем не оставило его привидение. Он видел его всюду: в надеваемых сапогах, в блюдечке с чаем, в Станиславе... «И прочие чувства... — думал он. — Это правда, что никаких чувств не было... Пойду сейчас к начальству расписываться... а разве это с чувствами делается? Так, зря... Поздравительная машина»... Когда Перекладин вышел на улицу и крикнул извозчика, то ему показалось, что вместо извозчика подкатил восклицательный знак. Придя в переднюю начальника, он вместо швейцара увидел тот же знак... И всё это говорило ему о восторге, негодовании, гневе... Ручка с пером тоже глядела восклицательным знаком. Перекладин взял ее, обмакнул перо в чернила и расписался: «Коллежский секретарь Ефим Перекладин!!!» И, ставя эти три знака, он восторгался, негодовал, радовался, кипел гневом. — На́ тебе! На́ тебе! — бормотал он, надавливая на перо. Огненный знак удовлетворился и исчез.
